Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь - Исповедь

На ледяной земле нас продержали около часа. Затем стали выкликать по фамилиям. По одному вели в изолятор. После проверки по одному вводили в кабинет к оперуполномоченному.

Я вошел. Доложился по правилам. В руках уполномоченный держал папку с моим делом. Подойдя к столу поближе, я успел прочесть на обложке слова "вор-законник”. Меня это не удивило.

— Кто ты по национальности? — спросил опер.

Вопрос меня поразил. Ведь в деле моем все написано, что же он…

— Еврей, — ответил я после недолгой паузы.

— Еврей… — странным тоном повторил он. — Ну что ж, еврейчик, ты у меня будешь сидеть в крытой тюрьме, пока не посинеешь!

Я сообразил, что дела мои плохи, и, соответственно, следует держаться поосторожнее.

— И за что ж это мне от вас такая немилость?

— Когда ты скажешь правду, кто ты на самом деле?!

— Так вы же мое дело проверяли. Там и национальность имеется.

— А какая из них настоящая?!

Только теперь я все понял! По приговорам я шел под разными фамилиями: "Якубов” был таджиком, "Уберия” — грузином. И лишь последним стояло: Абрамов. Еврей. Вот оно что…

Я посмотрел в его проклятое недоброе лицо.

— Увести его, — раздались слова. — И пока не признается, пусть сидит до посинения!

Уже потом я узнал, что сам опер был евреем. Фамилия его была Гольдман.

Меня отправили в камеру. Охраняли круглосуточно, но кормили — регулярно.

…Лагерь, в котором я оказался, имел свои особенности. Практически все начальство состояло из хохлов. А это всегда опасно. Много украинцев сидело за национализм по разным зонам, многие националисты еще оставались в лесах. Хохлацкое начальство старалось проявлять особую ревность к службе и — естественно — особую жестокость по отношению к заключенным.

Боясь друг друга и собственной тени, эти люди были готовы на все, чтобы выслужиться; любые унижения перед теми, от кого зависит их работенка, любая жестокость и подлость по отношению к беззащитным каторжникам.

Воду для питья давали так.

Попросишь — отвечают: "Сейчас”. Это "сейчас” продолжалось часами. Просили повторно. Воды нет. Если же кто-то не выдерживал, повышал голос, то приносили бочку воды, и несчастного головою запихивали под воду. Когда он начинал захлебываться — вытаскивали. Потом снова. И так, покуда заключенный не терял сознание. Полумертвого швыряли на каменный пол, обливали водой и уходили. Многие не выдерживали истязаний…

Я пробыл там до октября 1952 года.

О судьбе своих товарищей я не знал ничего. После изолятора у нас отобрали все наше и выдали лагерные шмотки. На севере положен бушлат и телогрейка. Но нам велели выбрать что-нибудь одно. Я выбрал бушлат: он и длиннее телогрейки, и рукава у него длинные, так что можно руки греть.

После переодевания нас вывели из зоны. Рядом стояла построенная на скорую руку деревянная тюрьма. Мы оказались новоселами. Восемнадцать человек загнали в камеру на три квадратных метра.

Дорогой читатель, можешь ли ты поверить, что в три квадратных метра можно втиснуть 18 взрослых человек?

Но это было так. Нары были поставлены в два яруса. У двери с одной стороны — питьевая вода, с другой — параша для нечистот. Я занял место вторым от стены на нижнем ярусе. Проход между нарами был всего в полшага, два человека разойтись не могли.

Когда ложились спать, то ботинки клал под голову, половина бушлата под себя, вместо перины, а пол бушлата на себя как одеяло. Пижама была прекрасная: тюремная рубашка и брюки.

Кормили нас обычно, но вот вместо чаю (т. е. кипятка) давали заранее подслащенную воду. Вкус ее был странным. Я поинтересовался у надзирателя по фамилии Гречко:

— Слушай, что это за сладкая жижа? Почему вы нам не даете кипяток и сахар отдельно?

— А мы вам сами сахар кладем, чтобы всем досталось. Чтобы вы свои косточки подкрепили…

Лишь потом мы узнали, что это была жидкость, которую выкачивали из урановых рудников. Она была сладкой, так как этого требовал технологический процесс… Зачем же добру пропадать, когда можно скотину поить? Конечно, настоящую скотину отравлять бы не стали, а заключенных — можно.

От этой страшной воды каторжники болели и умирали, но другой не было, так что приходилось пить, чтобы не погибнуть. Жидкость действовала, по всей вероятности, на весь организм.

Мы понимали, что это последняя станция для тех, кого решили списать. Люди таяли на глазах. Мы сами себя не узнавали. Беспокоили нас наши сухари: мы опасались, что они могут вылупиться и рассказать, кто из воров-законников и когда на самом деле убивал сук (срок-то крутили сухарям). Через день мы отдавали им наши пайки, чтобы они молчали.