Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— А что у вас за лицо? — хочется ему спросить. Надо побыстрее уносить отсюда ноги, пока он сам окончательно не потерял лица.

— Из Австралии, — отвечает он, вставая.

— Вот как. Согласитесь, не слишком удачный. Помесь нытья и рыка. — Она оглядывает его с ног до головы, словно прикидывает: приглянется ли он ее коллекционерам. — А вы здесь легально или как?

— Совершенно легально.

— Ладно. Сядьте, если хотите. — Он пристраивается на краешке стула, она тем временем продолжает: — Значит, так, нельзя сказать, чтоб вас совсем уж не заметили, просто никто не потрудился вас раскрутить. Никто не позиционировал вас на рынке. От Брэкстона в этом смысле толку мало: он слишком богатый, ему напрягаться ни к чему. Небезынтересно было бы посмотреть, как оно пойдет, если я вас подопру — у меня есть вес.

— А если я ничего не найду?

— В таком случае привет, приятно было познакомиться. Но если мочи нет, как хочется пробиться, добудете все, что нужно. Так делаются дела у нас в Америке. Словом, звякните, когда что узнаете. — Она снимает трубку, нажимает кнопку. — Послушай, лапуля, — манием руки она указывает Полу на выход, — я получила твой текст для каталога, ты что, смеешься? Что ты мне подсунул — такие стишата сопляки пишут в школьную газетку, ковыряя в носу на уроке геометрии.

И вот он снова на 57-й, где, похоже, в самом воздухе стоит запах денег: прохожие здесь все как на подбор поджарые, холеные точно гончие, и лоснятся точно новехонькие машины. Дует ветер, метет в глаза песок, мимо него, слегка пригнувшись, точно готовясь к бою, торопятся пешеходы обоих полов. Глаза у них непроницаемые. А потом навстречу ему спешит Лиззи, в шоколадного цвета платье, шелковом кремовом пиджачке, в руке у нее красный дипломат, пепельные волосы разметаны ветром.

Разумеется, это не Лиззи, не его Лиззи, а иное ее воплощение — Лиззи, какой она была бы, если бы ее тянуло не к сестрам Бронте, а к приобретению контрольного пакета акций. Судя по решительно вздернутому подбородку, поблескивающим геометрического рисунка серьгам, сегодняшняя сделка ее ничуть не возмутила бы. Она рассудила бы, что продать своего кумира и его принципы наиболее готовому раскошелиться, а то и единственному на них претенденту, только разумно. А вот Лиззи эта сделка возмутила бы. Она верит в искусство, благородство, несгибаемость человеческого духа.

В поезде по пути в Бруклин Пол, вернувшись в мир нерях и оборванцев, принимается сочинять письмо Саше Бородин, запоздалое утверждение своей неподкупности: «Там, у вас в галерее, я не иначе как спятил, — так он напишет. — На меня нашло помрачение. Вот до чего доводит художника мир искусства 1980-х». Однако, добравшись домой, он, вместо того чтобы засесть за письмо, набирает, не дожидаясь, когда можно будет позвонить по дешевому тарифу, номер Лиззи.

— Дом Беллы Прокофф.

— Господи, ты говоришь прямо как прислуга. Не допускай, чтобы она превратила тебя в прислугу.

— А, это ты, — радуется Лиззи, потом, видно, соображает, который час, и спрашивает: — Что-нибудь случилось?

— Все в порядке. Просто захотелось поговорить с тобой.

— Ты приедешь на уик-энд, ничего не изменилось?

— Конечно же, приеду.

— Помнишь, как сюда добираться?

— Конечно же, помню.

— Вот и хорошо, — по ее краткому ответу он понимает, что она не одна.

— А этот тип приходил еще? Тот биограф?

— Пока нет.

— Чем вы занимаетесь?

— Читаем «Холодный дом» [78] «Холодный дом» (1853) — роман Ч. Диккенса. .

— По мне так лучше снотворного не найти.

— Как идет работа?

— Хреново. Но вполне возможно, я буду участвовать в групповой выставке на 57-й. В новой галерее, в Фуллере. Полной определенности пока нет, но владелице мои работы и впрямь нравятся.

— Но это же чудесно!

— Ну… это мы еще посмотрим.

— Когда ты про это узнал?

— Сегодня. Я только что вернулся из галереи. — Воображение рисует ему Сашу Бородин, из ее тонких губ то и дело выскакивает язык. Нет, не терьер, а ящерица. Мухоловка.

— Так вот почему ты позвонил. — Лиззи на седьмом небе.

— Наверное. А сейчас мне, похоже, надо уйти. Позвони мне поскорее, договорились?

— Конечно, позвоню.

— Когда сможем поговорить.

После чего он — в приступе раскаяния — пытается работать; даже разворачивает холст, написанный по мотивам сезанновских гор, разглядывает его, хочет убедиться: так ли он хорош, как ему мнилось, когда он его писал. Но картина кажется ему слишком рассчитанной, натужно умственной, не данью восхищения, а претенциозной шуткой для междусобойчика: своей похвалой Саша Бородин каверзно отравила впечатление от нее.