Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Совместными усилиями мы возвращаемся в комнату, я помогаю ей лечь и укрываю ноги стеганым одеялом. Едва голова касается подушки, мать немедля закрывает глаза, но через секунду разлепляет их снова и вяло машет мне иссохшей ладонью:

— Иди, чего уж сидеть. Закрой меня на ключ и иди. Я как-нибудь сама управлюсь. — И вдруг, совсем уже беззвучно и покаянно, добавляет: — А ведь я твои любимые вареники с творогом сегодня не приготовила!

«Впервые за последние годы не приготовила, — думаю я потерянно. — Надо бы заехать к ней через час-другой, посмотреть, что да как».

Но и днем, и вечером она беспробудно спит, лежа на спине и обхватив руками громадный живот. Какое-то время я стою над ней, всматриваюсь в безжизненное лицо, вздымающиеся и опадающие щеки, заострившийся нос, черные подглазья и пересохшие губы и не могу отделаться от предчувствия возможной потери. Как такое может быть? Ведь еще неделю назад она была оживленна, строила планы, кормила меня обедом! Да, была старость, но достойная, такая, что можно бы еще жить и год, и два, и три. И вот в каких-то семь дней она, эта пристойная старость, обернулась для нее своей темной, безжалостной стороной.

«Нет, не хочу для себя такой старости, — думаю я и на цыпочках отправляюсь по квартире дозором — не горит ли в конфорках газ, плотно ли завернуты в ванной краны, не тянет ли от кухонной форточки сквозняком? — Нужно жить лишь до тех пор, пока можешь быть хозяином самому себе. В противном случае жизнь — пытка и потому бессмысленна».

Я возвращаюсь в комнату и сажусь на диван. Со стенки с портрета в рамке смотрит на меня молодая улыбающаяся мать. На фотографии ей едва ли за сорок — середина жизни, — здоровье и бодрость духа на счастливом лице невольно бередят во мне память прошлого. Я даже закрываю на секунду глаза и вижу — яркий солнечный свет, берег моря, взмах руки с какого-то волнореза…

Но все ушло, остались только какие-то ненужные, лежалые вещи от тех лет — блузки и платья, косынки, шарфики, штопаное белье, — пожива для моли, со скорбным, погребным запахом увядания.

Как и оговорено, в восемь утра я у матери. В комнате полумрак, напитанный тяжелым нежилым запахом. Я включаю свет — мать сидит на постели со свесившейся головой, встрепанная и беспомощная. По всей видимости, она пыталась подняться, но не смогла — и потому в бессильной ярости смела с прикроватной тумбочки настольную лампу, скинула на пол подушку и одеяло.

— Ноги отекли, — невнятно бормочет она, не поднимая глаз, но явно обращаясь ко мне. — Я спала? Как долго? Дай мне руку. А ну-ка!..

Качнувшись вперед и ухватившись за меня, она тяжко поднимается, и хотя туго налитые, с болезненной желтизной ноги едва ее держат, упрямо переставляет их по направлению к платяному шкафу.

— На полке — чистый халат и теплые колготы. Оденусь сама. Я сказала — сама, разве непонятно? Вот только сяду на табурет… Выйди вон, буду готова — позову!

Я выхожу и застываю посреди прихожей. Чувства у меня теперь как бы атрофированы, иначе в нынешней ситуации и быть не может… Нет-нет, и сердце не болит, никогда ранее оно у меня не болело!.. Но как мы спустимся со второго этажа, как она заберется в автомобиль?.. И почему я не попросил у Синицына госпитальную машину и санитаров?..

— Ты где был вчера? Машины нет, машина минут пятнадцать, как ушла, — сердитым непроспавшимся голосом бурчит в трубку Леонид Львович. — Что делать? Звони на «скорую» или сам что-нибудь придумай. Прислать тебе няньку? Все, отбой!

Собравшись с духом, я звоню на «скорую». Что случилось? Женщина восьмидесяти четырех лет не может спуститься со второго этажа, сил у нее нет, если не понятно! Да, в госпиталь. Да, по направлению. С затратами как-нибудь разберусь… И удивительное по теперешним временам обещание: ждите!

— Что ты там застрял? — гневным шепотом подгоняет меня из комнаты мать. — Не наговорился еще? Я готова. Давай пальто и туфли, в сапоги ноги не влезут.

О «скорой помощи» строптивица и слышать не хочет — обвиснув у меня на руках, упрямо влачит непослушное тело к выходу. Но ступеньки, по которым еще недавно без особого труда спускалась и поднималась, ныне — неодолимое препятствие для нее. И она цепляется, виснет на перилах, едва поворачивая сначала одну ногу, потом другую, как будто они обуты в ортопедические башмаки. В конце короткого марша, выбившись из сил, мать вдруг обмякает и грузно оседает на ступеньку, так что я едва удерживаю ее враз отяжелевшее тело.