Тони Моррисон - Самые голубые глаза

Она, однако, шагнула гораздо дальше, за порог безумия, и это безумие защитило ее от нас хотя бы потому, что в конце концов она со своим безумием попросту нам надоела.

Нет, кое-кто ее, пожалуй, действительно любил. Линия Мажино, например. Или Чолли. Я, например, уверена, что Чолли ее любил. Во всяком случае, только он один любил ее достаточно сильно, чтобы к ней прикасаться, обнимать ее, укутывать ее одеялом, дарить ей часть себя самого. Однако его прикосновения оказались для нее фатальными, а та его часть, которую он ей подарил, наполнила ее детскую матку смертельной агонией. Любовь никогда не бывает лучше любовника. Злые люди и в любви проявляют зло, жестокие — жестокость, слабые — слабость, а глупые — глупость; а любовь человека свободного никогда не бывает безопасной. Нет и не может быть такого подарка, который возлюбленные могли бы преподнести друг другу. Даром любви обладает лишь тот, кто любит. А тот, кого любят, этого дара лишен; он как бы нейтрализован, заморожен сверканием внутреннего ока любящего человека.

И теперь, когда я вижу, как Пикола что-то ищет среди мусора, — что же она там ищет? Не то ли, что мы в ней убили? — я каждый раз говорю, что я не виновата, что наши семена не взошли не потому, что я слишком глубоко их посеяла, а потому, что уж больно гадкой была почва и в нашем городе, и во всей нашей стране. Мне теперь даже кажется, что в тот год земля повсюду в нашей стране была враждебно настроена — особенно против бархатцев. Земля у нас вообще не подходит для некоторых разновидностей цветов. И некоторые семена попросту не всходят, и плоды не завязываются, а когда земля по собственному хотению начинает убивать, мы лишь молча соглашаемся и говорим, что, наверное, жертва и жить-то права не имела. Разумеется, мы не правы, но какое это имеет значение? Все равно уже слишком поздно. Во всяком случае там, на окраине нашего города, где высятся груды мусора и огромные подсолнухи, давно уже слишком поздно, слишком, слишком поздно.

Мы тогда только-только поступили в начальную школу. Она сказала, что хочет голубые глаза. Я огляделась, пытаясь представить себе, как она с этими глазами будет смотреться, и воображенный мною образ показался мне настолько отвратительным, что я подумала: не дай бог ее мечта исполнится! Но голос ее звучал так печально, и она так явно взывала к сочувствию, что я притворилась, будто действительно очень ей сочувствую, но она, видно, почувствовала ложь и заявила, что вовсе я ее не поддерживаю, а, наоборот, завидую и «жутко на нее злюсь». До этого я уже успела увидеть немало разных девиц, хорошеньких, очаровательных, милых, некрасивых и даже безобразных, и наверняка пользовалась словами «красивая» и «красота», но сама никогда еще не испытывала их шокирующего воздействия, по силе равного пониманию того, что никто больше в тебе никакой красоты не признает, — и прежде всего тот (или та), кто красотой действительно обладает. И дело было не в том, чье лицо я в тот момент рассматривала, а еще и в безмолвии утренних улиц, в солнечном свете, в самой атмосфере этого странного признания. Во всяком случае, именно тогда я впервые поняла, что такое красота. Вообразила ее себе. Догадалась, что красотой можно не просто обладать; ее можно еще и создать. Роман «Самые голубые глаза» стал моей первой попыткой сказать об этом, а также о том, почему у моей героини так и не было — и, возможно, никогда уже не будет — ни понимания того, что и она обладает определенной красотой, ни опыта подачи собственной красоты. Ведь она именно потому молила Бога о столь радикальной перемене своей внешности, ибо имплицитно в этом ее желании было заложено расовое отвращение к себе самой. А я даже двадцать лет спустя все продолжала размышлять, где и как человек этому отвращению научается. Кто ей сказал, что она урод? Кто внушил ей, что лучше быть фриком, чем обычной чернокожей девчонкой? Кто, глянув на нее, заметил в ней столь сильное желание изменить свою внешность и столь слабую самооценку по шкале красоты? Мне очень хотелось, чтобы мой роман просто «глаза выклевал» тем, кто внушил ей эти нелепые мысли, кто «приговорил» ее к некрасивости. Разумеется, меня подхлестнула и весьма популярная в шестидесятые годы теория возрождения расовой красоты, и я стала задумываться, не пора ли и мне высказать свою точку зрения?

Почему красота чернокожих, всячески оболганная и обруганная другими, внутри самой расы не воспринималась должным образом? Почему вдруг потребовалось широкое публичное обсуждение этой темы? Признание каких-то юридических прав? Вопросы, конечно, не самые умные, но и в 1962 году, когда в моей голове снова всплыла эта история, и в 1965-м, когда она уже начала превращаться в книгу, ответы на них все еще не были для меня очевидны. Впрочем, вскоре мне многое стало понятно, а теперь и окончательно прояснилось. Защита расовой красоты отнюдь не была реакцией на самоироничную, исполненную юмора критику культурных/расовых слабостей, свойственных всем народам; она была направлена против губительной идеи — порожденной вполне конкретными взглядами со стороны — интернационализации представлений об определенной и неизменной неполноценности черной расы. А потому я сосредоточилась на том, как нечто столь абсурдно нелепое, как демонизация целой расы, способно пустить корни в душах и самых хрупких членов человеческого общества, детей, и наиболее уязвимых его членов — женщин. Пытаясь драматизировать тот ущерб, который наносит человеческой душе даже самое заурядное проявление расового презрения, я выбрала ситуацию скорее уникальную, чем репрезентативную. Экстремальность того, что произошло с Пиколой, в значительной степени связана с особенностями ее семьи, где и у супругов отношения носят уродливый характер, и к детям своим они относятся так, что тоже постоянно их уродуют — это, кстати сказать, отнюдь не характерно для обычных чернокожих семей (в том числе и для моей собственной). Но даже столь исключительный случай вполне соотносим, по моему глубокому убеждению, с некоторыми аспектами жизни в семье буквально всех девушек, обладающих особой ранимостью и впечатлительностью. Исследуя тему общественного и домашнего насилия, зачастую приводящего к гибели ребенка, я собрала целую коллекцию особых случаев — и некоторые из них показались мне вполне обыденными, некоторые совершенно исключительными, а некоторые поистине ужасными, — и все это ради того, чтобы избежать упрощенного подхода к тому процессу демонизации, которому была подвергнута Пикола. То есть мне не хотелось совсем уж лишать человеческих качеств тех, кто пренебрежительно к ней отнесся и тем самым внес вклад в ее уничтожение. Одна проблема оказалась для меня исключительно важной: мне было необходимо как-то соотнести предпринятое в романе тяжелое расследование с хрупкостью и уязвимостью героини; ведь итог подобного расследования мог ее попросту раздавить, а читателей, наоборот, привести к комфортному чувству жалости, а отнюдь не к желанию задать себе жесткий вопрос: как, почему и кем эта девочка была по сути дела уничтожена? Мое решение — разбить повествование на части, которые в нужном ему порядке будет переставлять и собирать сам читатель, — представлялось мне тогда вполне разумным, однако теперь, воплощенное в жизнь, оно меня совершенно не устраивает. Эта моя задумка, кстати сказать, и не сработала: многих читателей сюжет книги заинтересовал, даже, возможно, взволновал, но отнюдь не тронул до глубины души. Вторая моя проблема — это, разумеется, язык. Оказалось, что очень сложно демонстрировать легкое презрение и тут же от него отрекаться. Я попыталась как можно больнее задеть своим романом живой нерв расового презрения к себе, выставить его напоказ, а затем как-то смягчить — но с помощью не литературных «наркотиков», а неких языковых ухищрений, что, собственно, явилось откликом моего первого осознания, что есть красота. Поскольку тот момент оказался чрезвычайно расово насыщенным (я действительно испытывала отвращение к тому, о чем так мечтала моя школьная подруга — очень голубые глаза на очень черном лице, — а ее нелепая идея нанесла чрезвычайно ощутимый удар по всей моей концепции прекрасного), я прежде всего стремилась писать только о том, что бесспорно является черным. Я и до сих пор как следует не понимаю, что это должно было означать, но ни это непонимание, ни попытки полностью дисквалифицировать идею поисков «абсолютной красоты», как оказалось, не способны были меня остановить, и я продолжала гнуть ту же линию. Некоторое время назад я совершила самый большой шаг, на какой только была способна: изложила стратегию размещения моих произведений в категории специфически расовой, но одновременно и свободной от всякой расовой принадлежности прозы. То есть прозы, свободной от расовой иерархии и расового торжества. Можно привести несколько примеров упомянутой стратегии. Собственно, первая часть романа открывается предложением: «Пока это для нас тайна», и эта фраза обладает для меня сразу несколькими привлекательными характеристиками.