Тони Моррисон - Самые голубые глаза

Что раздобудешь?

Самые голубые глаза на свете. Тогда ты вернешься?

Конечно, вернусь. Я ведь ненадолго ухожу.

Ты обещаешь?

Конечно. Я обязательно вернусь. И предстану перед твоими голубыми глазами.

Вот так все это и было.

Черная девочка страстно мечтает отнять голубые глаза у белой девочки, и внутри ее глубочайшего желания таится такой ужас, который способно затмить только злодейское воплощение ее мечты.

Мы с Фридой иногда потом встречали ее — уже после того, как умер ее ребенок, родившийся раньше времени. После того, как понемногу утихли все сплетни, и люди лишь медленно и печально качали головой, увидев ее. Смотреть на Пиколу и впрямь было печально. И взрослые люди частенько не выдерживали и попросту отворачивались; а вот дети, которые ничуть не боялись, смеялись ей в лицо.

Ей был нанесен страшный, невосполнимый ущерб. Свои лучшие годы, всю свою раннюю юность она целыми днями безостановочно бродила туда-сюда, и голова ее дергалась, словно в такт рокоту барабана, но столь далекому, что расслышать его была способна лишь она одна. Согнув руки в локтях, а пальцами вцепившись себе в плечи, она время от времени взмахивала согнутыми руками, точно бескрылая птица в своем вечном нелепо-бессмысленном стремлении взлететь. Точно птица с подрезанными крыльями, она хлопала согнутыми руками, стремясь в голубой простор, который, увы, недостижим, который она теперь даже увидеть никогда не сможет, но которым полна вся ее душа до самого последнего закоулка.

Мы старались подсматривать за ней незаметно, никогда не глядели на нее в упор и никогда не подходили близко. Не потому, что она вела себя как-то уж очень нелепо или обладала отталкивающей, пугающей внешностью, а просто потому, что мы ее подвели. И цветы наши тогда так и не выросли. Впрочем, я была убеждена, что Фрида права и я просто слишком глубоко их посеяла. И как это я ухитрилась допустить такую глупую оплошность? В общем, теперь мы всегда старались избегать Пиколы Бридлав.

А годы шли и шли, складываясь в стопку, точно носовые платки. Сэмми давным-давно уехал из города, Чолли умер в работном доме, а миссис Бридлав по-прежнему трудится домработницей. И Пикола тоже еще существует где-то — по всей видимости, в том коричневом домишке на окраине города, куда они с матерью сразу же тогда переехали. И порой ее можно там встретить. Странные птичьи жесты и движения несколько стерлись, но она по-прежнему время от времени нелепо взмахивает руками или начинает что-то подбирать, а то и выдергивать из земли, лавируя между грудами старых автомобильных покрышек и высокими подсолнухами, россыпями бутылок из-под коки и зарослями молочая — между всеми отходами и «красотами» того мира, к которому теперь сама принадлежит. Иной раз кажется, будто мы вывалили на нее все эти отходы, а она их впитала, как и нашу красоту, которая исходно принадлежала ей, но она ее нам подарила. И все мы — все те, кто ее знал — сразу почувствовали себя таким прекрасными, такими целостными, как только освободились от Пиколы, как бы очистились от нее. Да, мы казались себе прекрасными именно на фоне ее некрасивости. Ее простодушие оттеняло нашу лживость, ее вина нас очистила, ее боль заставила нас сиять здоровьем, а ее неуклюжесть подарила нам уверенность в том, что мы обладаем чувством юмора, и мы втихомолку посмеивались над ее косноязычием, считая себя весьма красноречивыми. Ее нищета вызывала у нас желание быть щедрыми. Даже ее чуткий, поверхностный сон мы использовали, чтобы заглушить собственные ночные кошмары. И все это она нам позволяла, чем вызывала с нашей стороны только презрение. Мы как бы оттачивали на ней собственное эго, укрепляли свой характер за счет ее хрупкости и уязвимости и заранее зевали, предвкушая фантастические сны, в которых будем сильными, свободными и могущественными.

И это действительно была чистой воды фантазия, ибо мы никогда не были сильными — всего лишь агрессивными, и никогда не были свободными — нам всего лишь кое-что разрешалось, и не были исполнены сочувствия — мы были всего лишь вежливы, и не были добрыми, просто не показывали этого в силу хорошего воспитания. Мы угождали смерти, всячески добиваясь ее расположения, и называли себя храбрыми, а от жизни прятались, как последние воры. Мы подменяли интеллект грамотностью, мы отказывались от собственных привычек, притворяясь взрослыми, мы по-своему излагали полученные нами лживые сведения, выдавая их за правду и видя в этом воплощение старой идеи об Откровении и Слове.