Кирилл Топалов - Не сердись, человечек

Ани, Матушка, Гена и я с трудом сдерживаем рыдания. Милка плачет, захлебываясь слезами, а Тинина мать продолжает причитать:

— Зачем ты сделала это, дочка? И где теперь мой внучок… Встань, Ти-и-иночка, посмотри, кто пришел до тебя — папа и братик, дядя Лазарь. Вот они, здесь, дитё мое, за тобой плачут… Встань, посмотри, моя ро-о-одная…

Теперь уже плачем все. В коридоре слышится топот — Тину выносят.

— Пойдемте проводим ее, девчата, — говорит нам Матушка.

Во дворе собрались все обитатели Дома. Проносят носилки с телом Тины. Сзади, за носилками, идут родственники. Мать — маленькая, сухонькая, вся в черном, ее ведут под руки двое мужчин. Она продолжает причитать и плакать, время от времени поднимает вверх руки, словно проклинает кого-то невидимого, когда же равняется с толпой, поднимает обе руки так, что они закрывают ее лицо.

Или мне показалось?

Через некоторое время выходят Лолов, Пеева и доктор со следователем.

Доктор и следователь садятся в кабину «скорой». Родственники Тины — в «москвич». Машины выезжают.

Мы молчаливо провожаем их взглядом.

— Ну, так вот, — раздается вдруг резкий голос Лолова. — Вы — не дети, не маленькие. Я не могу приставить к каждой из вас по милиционеру. Если кто задумал сделать что-то, тут уж сам господь бог не остановит… Тинка ушла из жизни в расцвете сил, загубив невинную душу, не дав ей жизни. Осиротила родителей. А что она этим доказала? Да ничего. Дала в руки козырь какому-то ничтожеству, недочеловеку, который будет трепаться направо и налево, что из-за него женщины готовы на все, даже на смерть… Так вот, я не собираюсь становиться поперек дороги тем, кто захочет свести с жизнью счеты! Ясно?! Разбивайте себе головы, курицыны дети!

Лолов помолчал немного, потом хотел продолжить, но вдруг махнул рукой и ушел в корпус. Мы будто языки проглотили — стоим и молчим.

— Три человека — кормить детей, — вывела нас из оцепенения сестра из детского отделения, и я и еще две девушки направляемся за ней, на третий этаж.

Я ни разу еще не была в детском отделении, иногда слышала только, как там плачут дети. Правда, собиралась, и не один раз, сходить посмотреть на них, но какой-то необъяснимый страх останавливал меня. Помню, точно такой же страх я испытывала в детстве, когда бывала в гостях у бабушки. Дело в том, что в одной из комнат бабушкиного дома жил мой двоюродный брат Славчо со своими родителями. В детстве еще Славчо сбила машина, и он так и остался на всю жизнь калекой. Я панически боялась к нему входить. Как только ни уговаривали меня, когда я бывала в гостях, лечь спать в просторной комнате, где спал Славчо, я не соглашалась — предпочитала ютиться на узкой собичке [3] Собичка — печь с лежанкой. вместе с бабушкой. И вот что еще странно: несмотря на то что я люблю детей, к тем, которые находятся здесь, боюсь подходить, словно они не такие, как все.

— Ты к грудничкам пойдешь или постарше? — спрашивает меня сестра.

— Постарше.

— Тогда заходи в этот бокс, — указывает она мне на дверь, а сама с девушками идет дальше.

Останавливаюсь за стеклянной дверью и наблюдаю за тем, что происходит в детском отделении. Дети в возрасте от года до двух стоят в манежиках. Кто-то плачет, кто-то играет сам с собой. Нянечка и сестра накладывают еду, не обращая внимания на плачущих, торопятся: ведь каждого огольца надо накормить. Сегодня запоздали с обедом. Происшедшее всех выбило из колеи. Открываю дверь и… замираю. Из каждого манежика ко мне тянутся ручонки, десять детских голосочков произносят на разный лад слово «мама». Слезы застят свет, торопливо вытираю их рукавом халата, чтобы женщины не заметили.

— Ты что, впервые здесь? — спрашивает сестра. Киваю в ответ и извиняюсь за слезы. — Ничего, привыкнешь. Они каждого, кто входит сюда в обычной одежде — не в белых халатах, — называют мамой. Ведь мы говорим им, что их мамы придут за ними. Да, без слез на такое нельзя смотреть. Несколько лет назад к нам приезжали снимать фильм. Был тогда в этой группе один мужчина, уж так плакал, так плакал… Мужчина, и тот… Вот с такой бородой, а тоже… Ну да ладно, начинай кормить вон с того края. В первую очередь тех, кто плачет. Смотри только, никого не пропусти.

Начинаю с русоволосой девочки, хорошенькой, как куколка. Кормлю ее, а она ручонкой то к лицу моему прикоснется, то к руке — и смеется. Улыбаюсь, невозможно смотреть на нее без улыбки, говорю, мол, надо кушать, — она и зачирикала как воробышек на непонятном своем языке.