Тони Моррисон - Любовь [litres]

Хид отдыхала, лежа в сиреневой пене, прижав затылок к фаянсовой кромке ванны. Вытянув ногу, она подергала пальцами цепочку и вынула затычку из отверстия слива, а потом дождалась, когда из ванны сойдет вся вода. Если она поскользнется, упадет и потеряет сознание, по крайней мере, она сможет прийти в себя, не утонув. «Это глупо и опасно, – подумала она, вылезая из ванны. – Одной мне больше не справиться».

Завернувшись в полотенце, сидя в Папином красном парикмахерском кресле, она решила попросить – нет, приказать – Джуниор помогать ей залезать в ванну, а потом вылезать. Эта была необходимая жертва, которая ей совсем не улыбалась. Но ее совершенно не волновало то, что она такая неуклюжая и вынуждена зависеть от кого-то, и предстанет в своей жалкой тщедушной наготе перед оценивающим взором молодой крепкотелой девчонки. А беспокоило Хид и заставляло ее колебаться то, что ее кожа утратит память, а тело позабудет об удовольствии. О том, как в первую брачную ночь он сжимал ее тело в своих объятиях и погружал в воду. О том, как они тайком ускользнули с малоприятного банкета, выбежали через служебный выход в темноту, он в смокинге, она в чересчур большом свадебном платье, промчались по мягкой траве и оказались на мелком, как мука, пляжном песке. Он ее раздел. Но не вошел. Крови не было. И больно или неловко тоже не было. Мужчина просто гладил ее, нежно ласкал, а потом купал в океане. Она выгнула спину. Он стоял позади нее, обхватив за колени, а потом раздвинул ей ноги навстречу прибою. Кожа может позабыть это ощущение, оказавшись рядом с развязной девицей, в чью кожу вросли, как татуировки, ее собственные сексуальные воспоминания. Самым недавним из которых, ясное дело, были отметины Ромена. И как далеко все это зайдет? Как это все будет выглядеть? У Джуниор наверняка этих отметин так много, что и ставить негде. И они в конце концов сольются в сплошную кружевную сетку по всему телу, и там уж не разберешь, где чья, не отличишь одного парня от другого.

Собственная же история Хид была окрашена в цвета, восстановившие свою первозданную яркость в мыльной пене. Надо бы ей обдумать способ сделать так, чтобы присутствие Джуниор не стерло с кожи тех ощущений, которые она впервые познала в пене океанского прибоя.

Однажды маленькая девочка забрела слишком далеко – где было много-много воды, и вдоль ее кромки плескались волны, а грязь сменилась чистым песком. Океанские брызги намочили мужскую майку, в которой она была. Другая маленькая девочка, с белыми ленточками в волосах, сидела на красном одеяле и ела мороженое. Вода была синяя-синяя. А вдалеке толпа людей смеялась.

– Привет! Хочешь? – спросила девочка и протянула ей ложку.

Они ели мороженое с кусочками персиков, пока не подошла улыбающаяся женщина и не сказала:

– А теперь уходи. Это частная территория.

И она пошла, глядя, как на мокром песке остаются следы ее ножек, а девочка с мороженым закричала ей вслед:

– Подожди! Подожди!

Кухня была огромная, там все сверкало, и в ней была куча народу, и они все готовили еду, переговаривались, гремели кастрюлями. Та, что сказала с улыбкой: «Уходи!» – улыбалась еще больше, а девочка с мороженым теперь стала ее подругой.

Хид надела чистую ночную рубашку, а поверх нее старомодный атласный халат. Сев за туалетный столик, внимательно изучила в зеркале свое лицо.

– Уходить? – спросила она свое отражение. – Или подождать?

А разве можно сделать одно и то же одновременно? Ее пытались прогнать с белого песка обратно в прибрежную грязь, остановить, спрятав ее свадебное платье, но со временем та, что крикнула ей «Подожди!», уехала, а сказавшую «Уходи!» убрали с глаз долой. Глупые, испорченные богатством великодушного человека, они ничему не научились. Или научились, да слишком поздно. Даже теперь Хид отдавала себе отчет, что со стороны может показаться, будто она ведет жизнь праздной старухи, которой нечего делать, кроме как листать газеты, слушать радио да трижды в день принимать ванну. Но им не понять, что быть победительницей – для этого одного терпения недостаточно. Тут требуются мозги! Такие мозги, что отказываются признать существование женщины, которая могла вызвать твоего мужа, когда ей заблагорассудится. И чье имя он не называл даже во сне. О, девочка моя! О, девочка моя! Пусть себе стонет. Пусть спешит себе «на рыбалку» без удочки и наживки. У нее есть способ все исправить. Да только теперь времени осталось в обрез.

Кристин это знала – и вот ни с того ни с сего побежала консультироваться с адвокатом. С одной из этих так называемых новых специалисток из чернокожих, имевших за плечами двадцать лет опыта. Такая, надеялась Кристин, уж как-нибудь сможет провести хитрую старуху, умудрившуюся заткнуть за пояс целый город: одолеть невестку, выгнать Кристин и поднять себя выше всей этой хитрозадой шелупони, которая вечно выпрашивала себе благодеяния и которую, что бы она ни делала, все равно выворачивало у нее за спиной. Потому что, сколько она помнила, Хид всегда чувствовала, что людей от нее тошнит. Сказать по правде, Папа был единственный, кто не заставлял ее так чувствовать. С ним она всегда была в безопасности, что бы он там ни бормотал во сне. И никаких вопросов не могло даже возникнуть по поводу того, что он намеревался оставить ей после смерти. Было завещание, не было завещания, да кто же поверит, что он предпочел собственной жене эту жалкую Кристин, которую не видел аж с 1947 года. Если только в дело не вмешаются чернокожие, с позволения сказать, адвокатки – эти на дух не переносят таких дам в возрасте, как Хид, у кого в одном волосе делового чутья как-нибудь побольше, чем в куриных мозгах всех этих тупиц с высшим образованием!