Михаил Полюга - Альпийский синдром

Я молча сел и скользнул взглядом по столу. Стол как стол: овощные салаты, мясная нарезка, красная икра, шашлык, снятый с шампуров, – горкой на блюде. Водка, коньяк, «боржоми» в стекле. Что еще?

– Эй, где вы там? – как бы прочитывая мои мысли, крикнул Мирошник. – Девочки, давайте уху! С пылу с жару, Евгений Николаевич! И запеченный на углях карп будет, еще утром доставили из Приозерска.

– А пока выпьем! – взялся за бутылки Сусловец. – Я «белую», ничего другого не пью. А вы, Николаевич? Может, коньячку?

Сошлись на «белой».

Пока пили, молоденькая, запыхавшаяся официантка внесла огромную дымящуюся супницу с ухой. Следом, придерживая ногой дверь, проскочила полная румяная тетка в фартуке, по всей видимости, ресторанная повариха, с фарфоровым блюдом на вытянутых руках. На блюде лениво возлежал черно-золотистый карп с жутко-красными ягодами калины вместо глаз и зажатой в усатом рту лимонной долькой.

– Вот где фосфор, друзья мои! – воскликнул Сусловец, снова берясь за бутылки. – Фосфор – и никаких тебе тараканов!

Выпили по второй, и тотчас голова у меня поплыла. «Это все больница, будь она неладна!» – сказал я себе с ожесточением, приготовляясь вкусить по третьей. На душе было муторно, все надежды, которые я возлагал на приезд Мирошника, развеялись: упокоенный карп, плотоядный Сусловец, супница, напоминающая ночной горшок, – это ли нужно сейчас, в этом ли спасение для меня? Осталось набраться, чтобы ничего не помнить. И все, и аминь!

И тут Мирошник спросил – как бы невзначай, как бы между прочим:

– Ну, что будем делать с машиной, Евгений Николаевич?

– А черт его знает! Нет никаких вариантов. Были бы деньги – нашлись бы и варианты. А так…

– Да-а! – протянул тот и сочувственно покачал лысой, отсвечивающей в зеркалах нежным розовым свечением головой.

– А давай, Вася, поможем, – в наступившей паузе внезапно предложил Сусловец, и от слов «давай поможем» я мигом протрезвел, словно и не пил вовсе. – Надо помочь хорошему человеку.

– И я о том, Иван Николаевич!

Еще не совсем веря своему счастью, я обвел вопросительным взглядом обоих. Мирошник глядел на меня с видом девственницы, как если бы только сейчас, сию минуту осенила его замечательная спасительная мысль обо мне. Но повернув голову, я натолкнулся на совершенно другой взгляд – «бандита с большой дороги» Ивана Николаевича Сусловца, – открытый, в упор, словно этим разбойничьим взглядом он не то целился мне в лоб, не то приценивался ко мне.

– У меня в Пустовце станция технического обслуживания, – пояснил он наконец. – Даете добро – и за неделю, максимум две, мы отрепетируем вашу машину. Будет как новая. Ну что, решено? Вот и славно! Значит так, Вася, завтра машину ко мне! А пока выпьем за дружбу! Будем дружить, Евгений Николаевич!

Мы с глухим звоном сдвинули наполненные стопки и выпили.

«Вот ведь как бывает! – думал я, слепо тыкая вилкой в пустую тарелку. – Вот ведь как!.. Нежданно-негаданно…»

Теплая благодарная волна прихлынула к моим глазам, тогда как между лопатками внезапно скользнул и остудил этот пылкий благодарный порыв какой-то странный необъяснимый холодок.

«И все-таки дружба – штука стоящая, – сказал себе я, пытаясь развеять скверные предчувствия, навеянные холодком, – даже если доведется плыть между Сциллой и Харибдой!..»

Прошла неделя. Не из чувства деликатности, отнюдь, – скорее из опасения прослыть слабаком, не умеющим держать удары судьбы, я только однажды позвонил Мирошнику, и тот бесстрастным голосом успокоил меня: незачем волноваться, все идет по плану, еще дней десять – и машина будет готова. Что ж, десять так десять! Отпуск на время больничного был у меня продлен, дважды сшитые связки постепенно срастались, в Приозерске, судя по всему, тоже было спокойно и рутинно, – и я почти перестал тревожиться по поводу происшествия под Сокольцом. Потому, наверное, утренний звонок первого заместителя прокурора области Шадрина застал меня врасплох.

– Как здоровье? – бодрой деловой скороговоркой осведомился тот. – Ты вот что, болеть заканчивай. Когда выйдешь на работу?

– Через две недели, Николай Прокофьевич, – насторожился я, почуяв неладное в преувеличенно бодром тоне Шадрина. – Но если надо…

– Не надо. Это я так, к слову.

Шадрин замолчал (судя по приглушенному причмокивающему звуку, пил чай), сделал неловкий глоток, обжег губы и невнятно чертыхнулся, – и все это время я с замиранием сердца ждал главного, ради чего, собственно, был потревожен этим ранним звонком.