Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Да. То есть нет, – продолжала Даша, тщательнее обычного подбирая слова и пытаясь взять меня за руку. – Один проверяющий… такой наглец!.. Я ударила его по щеке… Это все Мальвина: устроила вечеринку с выпивкой и танцами, потом оставила нас одних – а он полез целоваться… Я ударила – и в двери, а тут председатель комиссии, Иван Николаевич…

– Иван Николаевич? – переспросил я. – Весьма кстати. Он ведь всегда кстати, этот Иван Николаевич?

– Женя!..

Я состроил на лице мимическую гримасу, долженствующую означать понимание и участие, хотя в душе трепетал от мысли, что в самых худших моих ожиданиях что-то не срастается, что-то, с чем за последние дни и ночи почти свыкся – так же, как все мы, живущие на земле, свыкаемся с мыслью о неминуемой смерти.

– Ивана Николаевича, – не замечая моего смятения, продолжала Даша, – боятся как огня: придирчивый желчный педант… А тут догнал – вместе с Мальвиной, – вызвал машину, подвез к дому. Спрашивал, что случилось. А я молчу, зубы сцепила и молчу… Мальвина испугалась скандала, жужжит ему что-то на ухо, а я молчу… Знаю, это она устроила: сказала тому наглецу, что со мной можно… А тот проговорился: с другими в лесу гуляла – почему не со мной?.. Сволочь такая!

– А Иван Николаевич что? К дому подвез или на соседнюю улицу?

– На соседнюю… Откуда ты знаешь? Я попросила, чтобы на соседнюю, – боялась: увидишь и…

– И пойду морду бить? Или застрелю? Боялась чего? Почему сразу не рассказала?

– Я пыталась, но ты слова сказать не дал, умчался в район. И потом, как бы это выглядело: прокурор ввязался в драку? Я утром написала заявление, а получилось – незачем: Иван Николаевич спровадил того негодяя в область. Мальвина еще и посмеялась: «От греха!..» – И Даша с неуверенной улыбкой все-таки поймала меня за руку. – Знаешь, я рада, что сразу не рассказала: от греха и вправду нужно подальше. А теперь все хорошо. Да, Женя?

У меня вдруг стало сухо и горько во рту.

– И это все? Это все?

Даша недоуменно посмотрела на меня, словно хотела сказать: что еще? чего от меня ждешь? Но не сказала, а повторила одними губами: теперь – все – хорошо…

«Теперь все отвратительно, хуже не бывает! – мысленно возразил я – потерянно и вместе с тем просветленно. – Какой осел, какой я осел! Или она хитрит? Но тогда я во сто крат больший осел, чем был позавчера вечером, у ее окон, во дворе исполкома. И вот еще: Надя… Но это уже непоправимо… И что теперь?.. Что теперь?..»

– Женя?.. – жена сжала мои пальцы и заглянула в глаза.

– Надеюсь, что хорошо, – ответил я на это пожатие, но с одеревенелым лицом и нечистой, виноватой улыбкой. – Ладно, не будем спорить: теперь – все – хорошо. А то получится как в одной сицилийской пословице: «Есть два способа спорить с женщиной. Ни один не работает».

– А разве мы спорим? – удивилась Даша, целуя меня в уголок рта. – Не хочу спорить. Если все по любви – о чем может быть у нас спор?

И в самом деле – о чем? Спора нет, есть нечто другое.

Я поверил Даше и не поверил: червь сомнения сделал свое дело. Да и как доверять, если сам, по собственной воле, утратил право на такое доверие, – а что ни говори, право это я безвозвратно утратил.

– Ты рассердился? – спросила меня жена – осторожно, как трогают еще не до конца зажившую рану.

– С чего бы мне сердиться? – как можно искреннее улыбнулся я, а про себя подумал: почему спрашивает? отчего так смотрит? все равно здесь что-то не так!

– Поздно уже. Пойдем спать, – позвала Даша, не выпуская моей руки.

Но я тотчас воспротивился в душе, да и немного струхнул: идти спать? Сейчас? Когда ничего не остыло? И как я лягу, когда запах той, другой, запах ее волос, кожи, подмышек, еще не выветрился из памяти, не смыт в ванне, и то, что случилось несколько часов назад, останется на моей совести не на короткое время – навсегда?

– Иди, я сейчас, – сказал я жене, и она летуче поцеловала меня в щеку и вышла, а я еще сидел несколько долгих минут, сомкнув у подбородка пальцы и собираясь с духом, точно на краю пропасти, куда мне предстояло шагнуть.

Когда я все-таки появился в спальне, Даша стояла у зеркала в ночной сорочке и водила расческой по распущенным золотисто-пепельным волосам. Длинные и мягкие волосы струились по ее спине и плечам, рука вздымалась и опускалась размеренно и плавно, полупрозрачная ткань сорочки мало что скрывала, – и, глядя на жену, я вдруг ощутил сладкую пустоту в подвздошье, услышал гулкие тяжелые удары сердца, уловил истомную дрожь пальцев. Но уже в следующую секунду, и шага еще не сделав, я вдруг осознал, что не смогу обнять ее с тем чувством, с каким обнимал прежде, – мешала память о той, другой, какую с холодным безразличием обнимал несколько часов назад. Мерзкое ощущение, едва переносимое, – как если бы, измазавшись с головы до ног, собирался вымазать собой, нечистым, свою любимую женщину.