Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Да, – отозвалась она негромко. – Ты, пожалуйста, не сердись. Я ведь украла тебя не навсегда. Завтра поедешь домой и помиришься. Поцелуй меня еще раз. Все, пошла.

«Как же, поеду и помирюсь! – думал я, когда Надежда, белея спиной и узкими ягодицами, одевалась в предрассветных сумерках кабинета. – Любовь и совесть, откуда им взяться, если случилось то, что случилось? Помириться? Как, зачем, если любви и совести не осталось? И любви, и любви! – если не осталось совести, какая, к черту, любовь?!»

Едва я успел собрать постель и привести себя в порядок, как зазвонил телефон. «Ну вот, и о чем говорить?» – озадачился я, сразу угадав, что звонит Даша, и, несмотря на происшедшее между нами, страшась этого разговора.

– Что случилось? – спросила она в трубку глухим, севшим голосом. – У тебя что-то случилось? Я звонила несколько раз, сказали: на выезде…

– У меня все хорошо. Поздно вернулся, не хотел тебя будить. Приеду – поговорим. А сейчас прости…

– Но мне надо…

Послышались короткие гудки – это я непроизвольно нажал на рычажок телефона пальцем. И тотчас всплыло в памяти – на первый взгляд абсолютно не к месту – восклицание булгаковского Понтия Пилата: «О, боги мои!.. Яду мне, яду!» И вслед за тем захватило, закрутило в безумной спирали: «Вот и все! Необратимо, безвозвратно! Но это она, Дашка, приложила руку к тому, чтобы безвозвратно!..»

Но и еще что-то беспокоило и тяготило меня, что-то не менее близкое и неизбежное. Не без некоторого смятения я сообразил, что ожидаю появления на работе Надежды Гузь. «Сейчас придет. Как повести себя после всего, что произошло между нами ночью? Ненужно, глупо! Еще и опозорился – курам на смех. Вот уж действительно – нашла мужика… Сегодня же отправить ее в отпуск! У нее, помнится, десять дней не использовано. Именно что в отпуск, в отпуск!.. Но как сказать? Глаза в глаза? Ах какая нелепость!..»

Но вышло иначе, чем я предполагал.

Гузь пришла ровно в девять и, пока я собирался с духом, постучала в кабинет с неизменной чашкой утреннего кофе – закрытая, наглухо затянутая в джемпер и узкие брючки, с непроницаемым лицом, сухо пожелала доброго утра и, уже от двери, окончательно обозначила дистанцию между нами:

– Приятного аппетита, Евгений Николаевич!

– Спасибо, Надежда Григорьевна! – ощутив некоторое облегчение – от ее официального тона и закрытости всего облика и наряда, – кивнул я.

Гузь скрылась за дверью, – и я решил сообщить ей об отпуске в конце дня. А там и вовсе одумался, – как-то нехорошо получается, непорядочно с этим отпуском, как если бы пытался поскорее избавиться от нее. А виноват-то один я! Но как бы там ни было, а мужчине не пристало так поступать с женщиной. Да еще если женщина в него влюблена. А влюблена ли на самом деле или ловко притворяется, не суть важно.

И я затаился в кабинете, даже на обед не пошел, и все прислушивался – что там, в канцелярии: злословят, плачут, умышляют в отместку зло? А когда все-таки вышел и возвратился через минуту, Надя сказала, не поднимая глаз, что мне опять звонила жена.

Который раз звонила?! И это гордая Даша? Догадывается: что-то знаю, – и хочет загладить? Или решила признаться, сообщить о разрыве? Но если все-таки не решила, если станет упорствовать, упираться, что выложу, какой аргумент? Что подсматривал за танцульками в исполкоме, видел преступный поцелуй и то, как высадили ее из машины на соседней улице, и что наконец раскусил ее подлое беспардонное вранье?

Я решил не перезванивать, но ехать домой объясняться. После, по всей видимости, придется рвать по живому… А рвать с Дашей – это как умереть… Но и не рвать нельзя, нельзя не рвать: я могу понять, но простить не могу, не умею…

С этими неотвязными невеселыми мыслями я по окончании рабочего дня отправился домой. Но едва свернул на перекрестке на головное шоссе и проехал метров двести, как увидел Надежду Гузь. Она не шла – заплетала ногами, опустив голову и повесив руки. На тротуаре было уже сумеречно, но я сразу узнал ее – по спотыкающейся походке, подбитому ветром плащику и по сумочке, болтающейся на длинном ремешке, и внезапно – прежде всего для самого себя – свернул к тротуару, перегнулся и распахнул пассажирскую дверцу. От неожиданности Гузь шарахнулась, подняла глаза и, подслеповато щурясь, долго вглядывалась, потом молча села рядом. Не говоря ни слова, я выжал газ, и мы помчались прочь из поселка.

Я ехал бездумно, без какой-либо цели, куда глаза глядят. Когда поселок скрылся за холмом, на первом же повороте я свернул на грунтовку, и машина заскакала по отвердевшей, подмороженной к ночи почве, забирая в гору, к купам деревьев, выхваченных пляшущим светом фар. В этом свете, резком и слепящем, просветы между стволами казались жуткими и зловещими, кусты, без единого листика, щетинились мертво и бездыханно, – и, едва подъехав, я тотчас вырубил свет и заглушил двигатель. И сразу же непроглядная темень прихлынула и ослепила, но ненадолго, – и уже через мгновение за стеклами немного прояснело, появился один корявый черный ствол, другой, третий, а потом этот негатив вдруг перечертила ослепительно-белая снежинка, и еще одна, и еще…