Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Да в квартире шлем остался. Схожу заберу.

– Ну-ну, – повторил Акимыч. – Ладно, значит, за Марину Олеговну в этом плане беспокоиться не надо… Ну, бывай, Петя…

– Митя.

– Ну, все равно бывай…

Он повернулся и той же деловой походкой направился к главному зданию. Глядя ему вслед, Митя раздумывал: показалось ему, или в самом деле седой выделил голосом «в этом плане». Уписаться можно, до чего мы проницательные…

Ну, должность такая. Митя и эти нюансы давно знал. Официально Акимыч числился здесь завучем, но по сравнению со школьными завучами работы у него было раз в двадцать меньше. Так что ветеран войны и труда с одобрения начальства исполнял тут, применяя сравнения из других мест, должность коменданта. Примерно так. Ничего удивительного. Коменданты бывают не только в армии. В родимом ЗЗ, как и в прочих женских общежитиях, главовчарки официально именовались не «начальницами» или «директорами», а как раз «комендантами». Другое дело, что здешний комендант, официальный он там или вовсе не официальный, не имеет ни прав, ни полномочий лезть в неслужебную жизнь совершеннолетней и дееспособной Марины Олеговны – в чем собою являет полную противоположность комендантам-главовчаркам… Вот и идет он боком со своими проницательными взглядами и голосовыми нюансами.

Постучав для приличия костяшками пальцев в распахнутую дверь, Митя вошел и хозяйственно дверь за собой прикрыл. Вот теперь квартирка приобрела вполне жилой вид: деревянная кровать, платяной шкаф, столик и два кресла, телевизор на четырех тоненьких ножках врастопырку, книжная полка. Разве что посреди комнаты – узлы из простыней, скорее всего, с одеждой и два здоровенных мешка из-под картошки, судя по многочисленным острым уголкам, топырившим мешки, с книгами.

Марина перебирала содержимое еще одного, уже развязанного узла – не ощупывала, а словно бы гладила кончикам пальцев то одно, то другое. Митя там увидел разные безделушки (парочка таких же и у него дома стояла на телевизоре как память о миусском детстве) и в точности такой толстенный большой альбом для фотографий, как и у него, – обтянутый черным плюшем, с тисненным в уголке серебряным силуэтом крейсера «Аврора», взлетающими праздничными ракетами и датой 1917–1967. Ну да, шестьдесят седьмой год, мамина знакомая ему на праздники и подарила, написав на внутренней странице обложки: «Митя, будь честным, учись на совесть!» Пожелания эти он выполнил лишь частично: считал себя пусть и не стопроцентно, но честным, а вот с учебой на совесть после шестого класса как-то не заладилось, и особенно не ладилось до самого выпускного…

Интересно было бы ее фотографии посмотреть, подумал Митя. Но не будешь же с налёту спрашивать разрешения… Потом как-нибудь. Тем более что некоторое «потом» определенно наметилось.

Марина подняла голову:

– Митя, это вы?

– Кому ж тут чужому быть…

На сей раз она была не в халатике, а в том коротеньком джинсовом платьице, не застегнутом на верхнюю и нижнюю пуговицы. А поскольку сидела она на корточках, картина открывалась, как выразился бы поэт, пленительная. Митя себя считать поэтом, говоря самокритично, никак не мог, – в его случае крылатый конь Пегас маячил где-то вдалеке, Митей совершенно не интересуясь, а весь Митин творческий багаж заключался в толстой общей тетради, не до конца заполненной виршами, и стопе машинописных листов. Слабыми виршами, сопливыми, как он сам прекрасно понимал. А потому мысленно выразил восхищение гораздо более прозаическими думами.

– Они ведь все поставили как надо?

– Ага, – сказал Митя. – Ничего переставлять не надо, только узлы с мешками разобрать.

– Надо же, как постарались… А завхоз мне говорил, что они вещи у крыльца сваливают и надо кого-то организовать, чтобы перетаскал в квартиру…

– Они нынче работящие, – сказал Митя. – Им на контору к октябрьским выделили на всех один значок «Ударник коммунистического труда», вот они и соревнуются.

– Шутите?

– Да конечно. Просто мужики знакомые, вот и постарались.

Он не собирался посвящать очаровательную русалку в грубую прозу жизни. «Дояры» и в самом деле обязаны были выгрузить вещички возле подъезда или ворот частного дома и преспокойно уехать. А уж как вещи таскать, должен был думать сам хозяин. Тут-то один из неиссякаемых источников калыма и таился: если у хозяйки под рукой не оказывалось помощников, ей быстро растолковывали, что «дояры» стаскают что угодно куда угодно, но, понятное дело, за соответствующее вознаграждение. Они, конечно, никого не принуждают, но ведь, согласно правилам, не обязаны о дальнейшей судьбе вещичек заботиться. Человек понимающий кряхтел, но платил. Человек жадный или склочный жаловался потом в трансагентство, на что ему там отвечали стандартно: насчет правил грузчики нисколечко не соврали, правила именно таковы, и ни он, диспетчер, ни грузчики их сами не выдумывали, из Москвы получили. А свидетелей того, что грузчики цинично требовали денежку за труды, насколько он, диспетчер, понимает, нет? Так что ничем не может помочь, дорогие товарищи, и наказывать кого бы то ни было смысла не видим (как с ухмылочкой рассказывал Севка, диспетчеры были в доле, когда подворачивался случай пустить в ход другие методы калыма, уже гораздо белое серьезного, чем трешки и пятерки за таскание вещичек. В детали он не вникал, загадочно улыбаясь, а Митя и не настаивал – к чему?).