Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Э, ты чего? – недовольно проворчал один, закрываясь ладонью от яркого света.

Подпустив в голос как можно больше металла, Митя осведомился:

– Значит, распиваем, граждане?

И выдержал театральную паузу. Транзистор в левом внутреннем кармане куртки трещал, ухал и скрипел, что крайне походило на работу портативной милицейской рации. Ханыги помаленьку стали осознавать, что, похоже, влипли в историю. Хорошо слышали, как трещит «рация», ну а люди в их положении, особенно такие вот ханурики, обычно не шумят о нарушении гражданских прав и не требуют предъявления документов. Митя и сам на их месте сидел бы тихой мышкой.

– Да мы это… – неуверенно пробормотал второй, выронив недокуренную сигарету.

Митя отчеканил:

– Да вы это распиваете спиртные напитки на территории детского учреждения. Вещественные доказательства на столе.

– Оно ж закрыто…

– И от этого общественным местом быть перестало? – язвительно спросил Митя. – Детские уверточки, гражданин… Ну что? Факт налицо. Со мной дружинница, вон там, у калитки, свидетель есть. Да и свидетеля никакого не надо, вон у вас на столе нехилый банкет. Ну что, вызываем воронок, едем на Щепочкина? Или проще сразу в трезвяк, кому вы на Щепочкина нужны?

– Начальник! – воззвал один исполненным неописуемой надежды голосом. – Мы ж ничего такого, сидим просто… Досточку на три копейки не сломали, едва первую раскупорить успели… Может, мы уйдем просто, и все? Начальник, будь человеком!

У Мити не было никакого желания устраивать долгие садистские забавы, и Юлька ждала в тревоге, и, признаться, он и сам пару-тройку раз оказывался на их месте.

– Ладно, алконавты, – сказал он помягче. – Ваше счастье, что у меня смена кончается, а с вами еще черт знает сколько возни… Сдернули быстренько подальше, пока я добрый!

И посторонился. Ханурики, схватив бутылки, ринулись наружу, позабыв скудную закуску на газетке, вспугнутыми зайцами промчались мимо Юльки, свернули вправо, к нефтебазе, и в мгновение ока исчезли из виду. Ручаться можно, остановятся и переведут дух где-нибудь очень далеко отсюда – как и Митя бы на их месте.

Юлька так смеялась, что целоваться смогла очень не скоро.

Ну а сейчас они оказались в тишине и одиночестве.

О стихах больше не говорили, вообще долго ни о чем не говорили. Юлькин плащик очень быстро оказался расстегнут и распахнут. В последние дни в их отношениях обозначился приятный прогресс – теперь, кроме поцелуев, Мите позволялись вольности руками, правда, с оговоркой «не особенно пошлые». Поскольку Юлька категорически отказалась словесно сформулировать это понятие, пределы, за которыми начинались «особенные пошлости», Мите пришлось устанавливать экспериментально, что оказалось, понятно, процедурой долгой и, что греха таить, исключительно приятной. Жалко даже, что она в конце концов закончилась и установилось некое подобие строгого воинского устава: ниже талии – абсолютно никаких вольностей, выше – с известными ограничениями, не такими уж и обременительными. Со своей стороны он предложил и Юльке чуть-чуть повольничать руками – чтобы не заходить далеко, самую чуточку. Юлька согласилась.

Вот и сейчас ее левая ладонь лежала у Мити на груди под расстегнутой рубашкой как приклеенная, там, где легла сначала, на большее Юлька не решалась, хотя он сначала и подначивал легонько. Ну а его ладони такой неподвижностью не страдали – не приближаясь к пределам «особенных пошлостей», конечно.

Прогресс… Юлькина ладонь переползла к нему на шею и робко погладила. Потом опять застыла. Юлька оторвалась от его губ, убрала руку, шепнула чуть задыхающимся голосом:

– Посидим немного, ладно? Времени куча…

Юлька положила голову ему на плечо, и они сидели, обнявшись, посреди легкой сентябрьской прохлады – сентябрь в этом году выдался теплым, синоптики обещали еще и теплую зиму, но кто же верит цыганским гадальщицам и синоптикам?

– Мить, почитай стихи, – тихонько попросила Юлька.

Митя немного покопался в памяти. Устроил ее голову у себя на груди (тем, что его рубашка была расстегнута чуть ли не до пупа, она как-то пренебрегла, и это тоже был прогресс).

Юлька не шелохнулась, прильнув щекой к его груди, не обремененной рубашкой, прикрыв глаза, – глаза давно привыкли к полумраку, Митя хорошо видел ее лицо и мог бы поклясться, что выражение на нем мечтательное, словно она сейчас пребывала в каком-то другом мире, – вполне возможно, лучше и добрее нашего.