Владимир Нестеренко - Дорога на плаху

Лида показала свой голос.

— Голос есть, несомненно. Могу предложить роль, закулисные припевки и реплики.

— Я согласна, — изменилась в лице от счастья Лида.

— Приходите на репетиции с завтрашнего дня. Премьера в сентябре. Если ваш дебют состоится, будем считать его началом сценической карьеры, если вы о таковой мечтаете.

Она, окрыленная, соглашалась на все. И успех сопутствовал ей. За припевки она заслужила похвалу режиссера и получила надежду на новые роли. Но пятого октября у Лиды на свет появился крепыш, почти четыре килограмма весом.

В роддоме знали, что она мать-одиночка. Иные сочувствовали ей, иные смотрели с презрением.

— Какая жизнь несправедливая, — говорила не раз медсестра Римма, искренне сочувствуя Лиде, принося на кормление ее сына. — У меня брат в Ачинске живет. Мужик вроде кровь с молоком, жена хорошенькая, а вот не дает Бог им детей. Уж по сорок лет обоим, а детей нет. Обеспеченная семья, а бездетная. Брали они в роддоме одного мальчонка, да не выжил, бедняжка, слабенький был. Вот бы им такого турсуна, крепкого, здоровенького, как твой. Счастья бы не было края.

Сестра Римма смотрела, как жадно сосет грудь младенец, и уходила по делам. Лида вспомнила заметку в газете, свой план, режиссера в театре, его к ней расположение, премьеру, которая удалась, задумалась о судьбе сына, но ни на что пока не решалась, выливая из своих синих озер потоки слез. Они струились по ее щекам, груди и младенец всасывал их вместе с молоком, морщился, отчего молодой маме становилось еще тошнее на душе и горше на сердце. В другой раз перед самой выпиской Лиды, Римма снова заговорила о своем брате.

— Ты, милая, оказывается из Ачинска. Поди, знаешь моего брата, в трехкомнатной квартире живет, инженер-строитель он. На Красноармейской улице, дом кирпичный, добротный, может, знаешь тот дом, двадцатый номер, на третьем этаже в одиннадцатой квартире живет. Была я у них нынче. Птичьего молока только нет. Все меня просят подобрать им младенца для усыновления. Обещала я сразу же сообщить, как только подходящий случай подвернется. Ан, нет, не получается. Братец сердится. Собирается в приюте подыскать себе сыночка. Я отговариваю. В приюте дети от плохих родителей, от пьяниц — недоумки больше, от жуликов, от проституток. Все эти недостатки по генам передаются детям. У тебя тоже внебрачный сынок, но гляжу я, ты не из тех, умна, красива. Человек твой тоже, поди, не последний.

— Спортсмен, не захотел жениться, — не выдержала пытки Лида. — Для него спорт дороже сына. — И зарыдала, уткнувшись в подушку.

Савинова внимательно слушала длинную тираду медсестры Риммы, понимая, к чему она настойчиво клонит. И адрес назвала, и людей охарактеризовала, их материальный достаток. Только фамилию не назвала. Лиде больно и обидно за себя, за то, что ее так просто раскрыла эта женщина и лезет ей в душу с прозрачными намеками.

«Почему она решила, — смахивая слезы, думала она, — что я собираюсь избавиться от ребенка. Он такой славный».

Ей казалось, что своим поведением она не давала повода плохо о ней думать. Да, она нервничает, у нее не блестят глаза от слез радости, как у соседок по койкам, когда берет в руки младенца. Она избегает даже в мыслях называть его сыном. Так легче сознавать, что однажды лишится его — совершит преступление. Она же не испытывает любви к младенцу и скорбеть о нем не стоит. Обо всем этом знает только она сама. Неужели по этим потайным признакам и настроению опытная сестра поняла, что творится у нее в душе?

«Ну и пусть догадывается!» — окончательно ожесточилась Лида.

— Как же ты будешь одна с младенцем, дочка, — между тем говорила сестра, — какие мытарства придется испытать при твоей неустроенной жизни? Ты уж, лучше возвращайся в отчий дом, к отцу. Он всегда тарелку супу нальет. Главное в тепле и удобствах.

Римма пристально вглядывалась в Лиду, ей надо знать, поняла ли та намек и как к нему отнеслась и стоит ли дальше обрабатывать понравившуюся ей молодую маму.

— Нет, домой под каблук сухой вобле! Ни за что не поеду. Буду погибать, а не покорюсь ей.

— Откуда ж такая ненависть к мачехе, детка ты моя? — еще более потеплела Римма, утверждаясь в верности своего выбора.

— Она мне за всю жизнь столько теплых слов не сказала, сколько вы за минуту наговорили.

— У нее характер, у тебя характер — вот и нет согласия. Кому-то в чем-то уступать надо. Кто-то голова, а кто-то — шапка, вот тогда мир.

— Я уступала, не перечила. Она того круче заворачивала. Все соки выжала, всю душу изгадила.