Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Итак! Я в тюрьме. Здесь оказалось всё, как я себе и представлял. Темные коридоры, бетон, вонь спертого воздуха, противные рожи, ненормативная лексика, прокуренные голоса, хамство, надменность и неуважение инспекторов. И совершенно дикое безразличие к человеческой единице. Все то ценное, что ты так старательно собирал по пути, все, что ты уважал в себе и ценил, чем гордился, там в мгновение скукоживалось или уходило куда-то на дно твоей личности. Тебя как бы обнулили. Ты в новом мире. И тебе снова приходится доказывать этому «новому миру», его обитателям, что ты что-то значишь! Что ты есть! И что тебя следует уважать.

В комнате обыска бардак и разруха, рассыпанный чай, сломанные сигареты, пачки, упаковки, пакеты, бумага, обертки, бычки, шелуха от семечек и прочий мусор. На полу, на столе, под столом, в урне, возле урны.

Здесь меня обыскивают двое, раздевая до трусов. Потом закрывают в маленький, темный вонючий боксик с маленькими дырочками вместо глазка. Я подсматриваю за происходящим через них. Наблюдаю, как обыскивают моих друзей. Потом нас по очереди фотографируют. Записывают наши данные, делают карточки. Формальности.

Затем снова разводят по боксикам, где мы находимся около часа. В них нет света, хоть глаз выколи. Воняет мочой и прокуренными стенами. Кубатура пространства чуть больше обычного лифта. Это ад для клаустрофоба. Темнота, вонь и тревога — вот мои первые ощущения от тюрьмы.

О чем я думал? Я помню, я думал о камере, в которую мне предстояло войти. Я думал: что за люди будут в ней? Как они поведут себя и как мне вести себя с ними? Это было ново, слегка любопытно, слегка волнительно, как при поступлении в новую школу.

Чуть позже привезли вечерний этап, человек двадцать — тридцать оголтелых зэков. Было любопытно рассматривать эти чужие, не всегда красивые лица. Слушать их речь, впитывать их мимику, чувствовать вибрацию их темной энергетики, распознавая в них потенциальную угрозу. Они смеялись, курили, матерились, их лица были усталыми и одиозными, как казалось на первый взгляд. С ними нас и повели к нашим первым камерам. Мы шли по длинным-длинным сырым коридорам. В этот момент нам всем четверым удалось соединиться. Впервые за последние трое суток. И как хорошо, что те коридоры были такими длинными. У нас было несколько минут для сбивчивого, быстрого разговора, краткого обмена информацией и поддержки друг друга. Мы хоть и были в беде, но минутная радость встречи и объединения захлестывала нашу общую беду. В это время мы быстро определились, что с нами происходит, насколько это серьезно, и согласовали общую модель поведения на следствии. Молчать! Ни в чем не сознаваться! Ничего не подписывать! Ни с чем не соглашаться, никому не верить! И главное — держаться, несмотря ни на что. Адвокаты работают, нас пробуют вытащить. Я помню, что это были мои слова.

Коротко справились о состоянии здоровья, взбодрились. Этой короткой беседой мы здорово поддержали друг друга. Каждый из нас не одинок — мы вместе. У нас одна беда, но мы выстоим. Так я размышлял, идя по коридору со своими друзьями. Мы шли вчетвером, полуобнявшись, прижимаясь друг к другу, шепча друг другу и доверяя. А вокруг нас матерые зэки гудели о своих тюремных заботах. Впереди шел с карточками дежурный, возглавляя все это шумное действие. Он громко покрикивал, сотрясая влажный воздух своими директивами и звоном ключей.

Так и началась для нас тюрьма: с неприятного запаха, с длинного коридора, со встречи.

Нас привели в Красный корпус и, выкрикивая фамилии, выдергивая из общей толпы, развели по камерам. Моя первая камера была с номером 113. Открыли дверь. Я зашел. Дверь закрылась.

— Всем привет, — поздоровался я.

Меня поприветствовали. Их было человек пять-шесть. Четыре спальных места. Маленькая камера. Все завешано какими-то промотами, полотенцами, тряпками. Накурено, душно, дурно. У меня спросили имя, поинтересовались, откуда я, когда закрыли, где, кто, ну и т. д. Ряд уточняющих вопросов. Я достал из карманов три пачки сигарет и положил их на стол. Закурили. Познакомились. А дальше была моя очередь задавать вопросы. Я стал живо всем интересоваться. Для меня все было ново. Нужно было впитать как можно больше сведений. Хата оказалась красной (как и весь корпус). Тот, кто за ней смотрел, был на этапе. Я разговорился с молодым пареньком, он сидел в этой камере уже два года и ждал этапа на зону. Я помню, как меня сразила мысль о двухгодичном пребывании в таких условиях. Тогда это казалось мне невозможным, невероятным, нечеловечным! На мое удивление, этот паренек, затягиваясь моим «Парламентом», отреагировал спокойно, по-тюремному и банально: «Это поначалу так кажется, потом привыкаешь». К этому мне почему-то привыкать не хотелось. Два года, год и даже полгода здесь для меня показались чудовищно длинным сроком. И мукой.