Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

В общем, сцена с уборщицей меня поразила. Это запало мне в память. Я думаю, если бы меня разрезали на куски в кабинете, она бы так же безропотно и послушно выполняла свои обязанности, подтирая кровь с пола. Хотя… знаете что, я могу ошибаться. Может, в душе этой женщины, где-то внутри ее материнского сердца, кипели громкие протесты и волны сострадания при виде чужой боли — но не прорывались на поверхность.

Кто знает.

Итак! Поиздевавшись надо мной еще немного, «машинку» унесли в другой кабинет. Через некоторое время я услышал уже Пашкин крик и предположил, что сейчас его жарят током. Все это время я непрерывно думал и переживал за пацанов. Мне почему-то казалось, что с ними обходятся жестче, чем со мной, и кто-то может не выдержать. Но, как потом выяснилось, это было не так.

Опера каждые полчаса забегали в кабинет с сияющими лицами, как имеющие на руках полный расклад, и виртуозно блефовали, как пьяные игроки в покер. Но я знал точно, что нельзя никого слушать! Надо стоять на своем. А там уже разберемся.

В одиннадцать вечера я услышал команду Сявкина забирать нас в КПЗ. О, какое это было облегчение! Это значило, что гребаное «дознание» прервется. Это значило, что я сейчас отдохну, посплю и немного восстановлю силы. Соберусь мыслями и наконец проанализирую ситуацию. Это все, что мне было необходимо, чтобы жить дальше.

Последние сутки оказались самыми тяжелыми в моей жизни. Так я тогда думал.

Все было по-настоящему и серьезно. И все это происходило со мной.

В атмосфере общего сбора, когда физическая опасность отступила на второй план, я понял, что их блицкриг не удался. Они хотели взять нахрапом, с разбега! Запугать, запытать, запутать, не дав человеку опомниться. Но по их лицам было видно, что ничего у них не вышло. Это была единственная приятная мысль в океане беды.

На нескольких машинах нас привезли в ИВС, располагающийся тогда еще на улице Литвинова. Было поздно, и местные менты не хотели нас принимать. Но убоповцы оказались блатнее, а их слово и корочки — весомее. И их требование удовлетворили.

Меня обшмонали. Отобрали шнурки и ремень Ferre (подделку). Больше у меня ничего не было. Откатали пальчики мастикой. Менты в ИВС были как везде — ленивые, усталые, надменные, нахальные, ненавидящие свою работу, свое начальство и в целом свое лузерское положение в жизни. Мыши.

Меня затолкнули в какую-то камеру, где на нарах валялось три тела. Два каких-то оборванных бича, чумазых и грязных до невыносимого отвращения. На вид им было лет по пятнадцать, но оказалось — совершеннолетние. Таких обычно вы видите на улицах нюхающими клей. А третий, лет под сорок, черт какой-то пересиженный, валялся на нарах в синем трико, руки за голову, взгляд в потолок, и даже не удосужился посмотреть в мою сторону, когда я зашел в камеру предварительного заключения. Его дешевые понты говорили о том, что он тут якобы в авторитете.

На нарах лежала «Прима», хлеб, кружка, вода в бутылке. Параша была чудовищного вида, забитая и переполненная доверху говном. Все это плавало, воняло и грозило тем, что в любой момент коэффициент поверхностного натяжения всей этой говно-массы станет критическим, все лопнет и польется за края, о чем было даже страшно подумать. Стены из «шубы», свет в камере тусклый, суицидальный. Когда я начал крутить кран, воды в кране не оказалось. И вот тогда этот приблатненный полупокер говорит, надменно так: «Крути, крути, может, вода и пойдет».

Мол, ты чё, лошара, не видишь, что воды нет?

Мне сразу не понравился его тон, его манера поведения и он сам. Слово за слово, и динамика нашего разговора начала приобретать конфликтную форму. Вот представьте мое состояние: после всего, что со мной произошло в течение последних полутора суток, после всех пыток, избиений, допросов, лишения сна, воды, еды и всей этой нервотрепки, когда я уже мечтал об этой камере, где наконец-то смогу отдохнуть от всего, мне попадается на пути этот гондон с нахальными и бесцеремонными манерами пересидка! Я был адски вымотан, а тут он начинает передо мной гнуть ветки. Это было последней каплей в чаше моего терпения. И я сорвался.

В общем, не вдаваясь в подробности нашей короткой, жесткой, но эффективной дискуссии, — я дал всем троим пассажирам (а те двое за него впрягались) понять, что я о них думаю, и настоятельно посоветовал прикрыть им свои поганые жала. Но главное, я доходчиво довел до их тупых голов, что не буду катать с ними вату. А если кто-то против того, чтобы я отдохнул, то я незамедлительно сломаю ему нос. И переспросил всех троих: «Кто хочет еще продолжить разговор?»