Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

На суде я заявил, что желаю, чтобы мои интересы представлял адвокат Слава. Мое ходатайство рассмотрели тут же и удовлетворили. После этого я вкратце посвятил Славу в то, что с нами происходит, а он объяснил, что нужно делать и как себя вести. Затем ко мне (как и ко всем) применили меру пресечения, непосредственно связанную с лишением свободы.

Непосредственно два месяца. Доводы для задержания — до тошноты избитые шаблоны, банальные и несостоятельные. Ну, знаете, как обычно: «может скрыться от следствия», «оказать давление на свидетелей» (каких?), «подозревается в совершении тяжких преступлений» и прочая лабуда.

Два месяца — это верняк тюрьма!

«You are always welcome!» — говорят наши суды. Шансы на иную меру пресечения даже не рассматривались. В суде словосочетания «под залог» и «под подписку о невыезде» — всего лишь пустой звук из уст адвокатов, проформа с нулевой вероятностью. Все прошло быстро, суд не маялся решением дилеммы.

В коридоре (пока ждали) я видел брата. Брат видел меня. Злые люди в черных масках не давали нам обмолвиться словом, не разрешали приблизиться, словно наше общение было угрозой для окружающего мира. Скорее — для следствия. Изоляция чтилась строго! Нельзя позволить кому-либо или чему-либо поднять мне дух, настроение, вселить уверенность. В идеале следствие, по их критериям, должно соответствовать эффекту «волчьей ямы», куда провалился — и всё! Где темно, одиноко и губительно. Человек напуган ситуацией, и если его долго никто не поддерживает и держат в неопределенности, то его страх переходит в панику, паника — в отчаяние, а отчаяние парализует рассудок. Без рассудка человек готов принять любое доминирование над собой. И дальше он катится вниз по наклонной, на самое дно своей беды.

Примерно об этом я думал, когда нас везли обратно на Байкальскую в УБОП. Снова с шапкой на глазах, голова между колен, я сосредотачивался на звуках. Звук мотора, рации, улицы, голоса оперов — все звуки были неотвратимо тревожные, потому что предвещали продолжение начатого.

Так и было. Привезли, сунули в душный кабинет, посадили на стул — и началось! Их настырные вопросы, мои «неправильные» ответы. Затем шли крики, размахи, удары, стоны. Но у меня были новые силы, я теперь знал, что обо мне кто-то заботится прямо сейчас. И все, что мне нужно, — это только терпеть и держаться.

Это продолжалось недолго и не так свирепо, как прошлой ночью. Их первая атака была неудачной, но теперь им было некуда спешить. Впереди у них было два месяца, и было видно, что они экономят силы перед следующим рывком. А ведь за два месяца можно разговорить кого угодно, даже лошадь.

К вечеру это закончилось. Я помню, как сидел на стуле, замученный этими двумя сутками, усталый, тяжелый, как огромная ржавая баржа, нагруженная речным песком. Сидел с опущенной головой, рассматривал узор линолеума. И не было сил двигаться, обращать на кого-то внимание, отвечать на вопросы, ожидать удара, даже мысли еле переваливались из одного полушария в другое.

Я устал. Не смертельно, но устал. Не настолько, чтобы почувствовать безразличие к жизни. Но настолько, чтобы хотеть побыстрее уехать в СИЗО, побыстрее из этих душных, противных кабинетов.

И тут все засобирались.

В тюрьму нас привезли вечером, когда смеркалось. Несколько машин встало возле ворот. Широкие ворота с маленькой узкой дверью, через которую заводят отдельный спецконтингент (спецэтап). Основная преступная масса, как правило, заезжает через ворота в автозаках, в широту этой тюремной пасти. Пасть захлопывается. Выход отсюда почти невозможен. Он доступен лишь ничтожно малому проценту — наисчастливейшим счастливчикам, рожденным под удачливым светом чьих-то звезд на погонах. Обычно это звезды их пап, родственников, друзей, друзей их друзей. Обыватели не выходят. Обыватели сидят, поправляя статистику посадок. (На момент написания этих строк, к сведению, — количество оправдательных приговоров по стране составляло 1% (!) из всех уголовных дел. Задумайтесь над цифрой — 1%. Мы привыкли карать и наказывать, но не прощать.)

Я четко помню состояние того момента — пересечение границ двух миров. Вот сейчас откроют дверь, я шагну в нее и окажусь в чуждом мне и опасном мире, где застревают надолго, где ломаются судьбы.

Как и любого первохода, меня пугала неизвестность. Невозможность быть готовым к тому, с чем еще не сталкивался. Это сейчас я могу сказать, что надо всего лишь быть собой, быть внимательным, предельно собранным и не бояться, потому что везде люди — человеки. Но тогда для меня это был новый опыт, и я чувствовал себя неуютно. Меня не пугала тюрьма, нет. Меня наполняло чувство волнующего любопытства, неизбежных знакомств с опасностью, ее необратимость. Я даже не представлял, насколько все будет опасно. Поэтому и не боялся, не знаючи. Мне казалось, что я избегал более крупного зла через принятие мелкого. Это казалось временным спасением, отдыхом. Я не знал тогда, что для меня тяжелее — СИЗО либо УБОП. На самом деле оказалось, что это два взаимодополняющих элемента одной злой силы подавления личности.