Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я отправлял за ней машину, чтобы привезли ее в суд, брал разрешение у судьи на свидание (через стекло). Смотрел ей в глаза, любовался чудесной улыбкой и не мог поверить, что вот Она здесь, совсем близко, но я даже не могу к ней прикоснуться. Я впитывал ее в себя, запоминал, накачивал ею свою память, потому что знал, что это последние встречи. Хотелось Ее лучше запомнить, запечатлеть, напитаться! Времени оставалось очень мало. Шансы таяли, а надежда вообще не из области рационального, ее породил инстинкт.

Она улыбалась, прожигала меня взглядом, строила рожицы, плакала. А я тихо ей умилялся, обожая ее тайно, про себя, но всем сердцем, переполняясь гордостью…

…Несколько коротких встреч и множество телефонных разговоров — местных и по межгороду. По вечерам и ночью. Вот история наших отношений. Они были очень короткие, но особенные, в том числе и потому, что нам мешали. Между нами стояла тюрьма с ее высокими стенами, которые мы преодолевали несмотря ни на что. Справлялись какое-то время… Но всему приходит конец. Меня осудили на пожизненное. С этим приговором я умер для нее (давно пора было). Когда я ожидал рассмотрения кассационной жалобы, сумел позвонить ей еще несколько раз, уже из другого, считай, измерения. У нас были очень откровенные ночные разговоры, после которых мне долго не удавалось заснуть… Писал письма. Уже реже получал ответы. Прошло несколько месяцев, прежде чем меня увезли на Ямал в поселок Харп отбывать наказание. Последние письма приходили туда. Как бы мне того ни хотелось, но продолжать «отношения» не имело смысла. Она поступила правильно, прекратив писать.

Я продолжаю каждый год поздравлять Ее с днем рождения, даже не зная, доходят ли до нее мои открытки. Да и неважно это. Для меня это превратилось в ритуал. Я делаю это не из-за привязанности к Ней (она уже давно исчезла), а из уважения к прошлым отношениям, которые я сейчас, конечно же, идеализирую.

Она не возвращается в прошлое, выстраивая свою новую жизнь. И правильно делает. Я рад, что Она была у меня. Была и оставила светлый след в памяти. Я много думал: почему Она так сильно и ярко запомнилась мне? Потому что была последней? Может, секрет в радикальной перемене жизненных обстоятельств, условий, обстановки? После свободы, где я был растворен в состоянии личного счастья, меня вдруг выдернули из моей зоны комфорта и начали резко уничтожать! И все, что мне оставалось делать, чтобы вытерпеть и выжить, — это цепляться за прекрасные счастливые моменты, которыми жил до ареста, моменты, в которых была Она. Она — это эффект вспышки, которая отпечаталась на сетчатке глаза и видна даже после того, как закрыл глаза. После ареста мои глаза закрылись, а она продолжала светиться под веками ярким галлюциноидом.

Среди мрака безысходных обстоятельств мне необходимо было что-то светлое, прекрасное, притягательное. И мой мозг крепко уцепился на Нее, потому что Она отвечала этим критериям. Она была ими. Это химия, которая впиталась в клетки памяти. Все остальное доделала тюрьма — глухая изоляция и статичность дней.

Я мог бы говорить о Ней долго, потому что говорить о приятных вещах приятно. Но я должен продолжить свой рассказ.

С Саней Константином мы просидели недолго. Он оказался неплохим человеком, хоть и пассивно сотрудничал с операми, помогая им «присматривать» за мной. Мне он ничего такого не сделал, лишь аккуратно прощупывал меня косвенными вопросами, пытаясь выведать какую-нибудь инфу для следствия. Но это было довольно безобидно.

В один прекрасный день его позвали на этап с вещами. Он ждал этого давно. Константин был осужден, его срок равнялся двадцати одному году строгого режима. Тогда эта цифра была для меня просто фантастической, несовместимой с жизнью. И мне импонировало его спокойствие и улыбка, с которой он строил планы на будущее. У него были жена и дети. Они его ждали.

Вместо него заехал какой-то мужичишка бичевского вида, в искусственной неопрятной шубе, со стальными передними зубами. Грязноватый, буховатый, вызывающий легкое отторжение или, скорее, безразличие к такой породе. Звали этого типа Шеремет Сергей. Вместе с ним было какое-то длинное, безобразное, чумазое чмо, настолько отвратительное и ничтожное, что я даже не стану тратить время на его описание. Это был ярчайший представитель отбросов общества. Просто гребаная квинтэссенция его.

Шеремет был теперь ведущим «игроком», которого подсадили ко мне для тонкой разведывательной операции. Это оказалась хитрая, зубастая тварь, умеющая прикидываться овечкой. За спиной у него был двадцатипятилетний опыт лагерей и тюрем. Та еще мокрица! Он очень быстро привел себя в порядок, словно вернулся в родную среду, и очень грамотно втирался ко мне в доверие. Он умел располагать к себе людей, особенно таких первоходов, каким был я.