Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Это история Германа. Ему дали шесть или семь лет (не помню уже) строгого режима. Герман не был счастлив. Мне его по-человечески жалко. Он занимался своим делом и никуда не лез. Но жизнь повернулась так, что он стал преступником. У деда болела спина. Я отдал ему шерстяную шаль, которую мне прислала мама. Мне хотелось как-то облегчить его участь, просто по-человечески. Он потом долго благодарил меня. Но это мелочи.

Камера была шестиместная, с высокими потолками и небольшим окном. Было дико влажно. Батареи еле грели. Из окна медленно шел пар, словно там пролили жидкий азот. Само же окно было облеплено толстым слоем инея. (Когда сквозь иней на окне / Не видно света божьего, / Безвыходность тоски вдвойне / С пустыней моря схожа.) Однажды постиранная мной футболка не смогла высохнуть за три дня — так и осталась влажной. Освещение тусклое. Пол — бетонный. Я зяб ночью под одеялом. Но все это было сносно. Болезненное влияние оказывала тяжелая, депрессивная аура этого места, этой камеры, этой тюрьмы! Я хоть и был в двухстах километрах от дома, но мне казалось, что я нахожусь на краю какого-то заброшенного загубленного мира, из которого нет возврата.

Юра и Герман встретили нас тепло, по-арестантски. Я быстро нашел с ними общий язык. Рассказал свою историю про арест и пытки и выложил свои догадки о цели моего этапирования в Тулун. Я встретил сочувствие и арестантское понимание моей непростой ситуации. Это было приятно, учитывая, что за все предшествующее время я не повстречал ни единого человека, который бы придал значение тому, что со мной вытворяет следствие. Всем было откровенно насрать, а большинство было частью уничтожавшей меня системы. Это был антимир, где абсолютно сумасшедшие, дикие вещи считались нормой. А Юра с Германом, казалось, искренне удивились тому, что с нами происходило. Я впервые за месяц встретил простой человеческий адекватный отклик. Еще немного, и я бы сам начал верить, что ситуация, в которую я попал, является стандартным, обыкновенным делом для тех, кто попадает в застенки. Ситуация, где нет у человека права на жизнь, на сохранение его здоровья, достоинства. А здесь я позволил себе немного расслабиться и отдохнуть.

Прошли сутки, другие. Мы много общались. Я начал читать книгу. Вдруг меня назвали без вещей по СИЗО. Это было нормально, потому что я ожидал адвоката — Славу.

Меня вывели из камеры, обыскали. Забрали сигареты, ручку, тетрадь. Выложили, сказали: «Заберешь, когда вернешься» — и сопроводили меня не к адвокату, а в кабинет к замначальника по оперативному отделу. Там, не предложив сесть, какой-то строгий и суровый мужчина начал меня допрашивать, интересуясь делом, виновен — не виновен, хочешь ли дать показания? есть ли намерение признаться? как самочувствие в этих стенах? et cetera.

Разговор не нравился мне. В вопросах и тональности разговора звучала угроза. Мой вопрос о цели этапирования меня сюда остался без внимания, повис в воздухе и растворился. Я понимал, что ко мне присматриваются, оценивают, знакомятся, взвешивают. Но я на игровой доске был всего лишь маленькой пешкой, которую хотят съесть и добраться до более важной фигуры.

После этой беседы меня проводили в кабинет самого начальника СИЗО. Когда попадаешь в подобные кабинеты, сразу чувствуешь себя заложником и понимаешь, что это тот самый кабинет, в котором рождается множество уродливых приказов, жестких инструкций и указаний, ломающих людям судьбы. Большой стол, стулья вокруг него, телевизор, на стене портрет Путина, на полу ковры, на окнах шторы, симметричная расстановка номенклатурной мебели, графин с водой, стаканы, из которых пьют не только воду. И за большим столом восседает он — тот, кто думает, что наделен правом решать твою судьбу. Начальник СИЗО г. Тулуна был именно такой амбициозной личностью, провозгласивший себя наместником бога на своей территории. С первых минут общения было видно, что этот человек получает огромное удовольствие от своего положения. Это был человек с надменной манерой общения, напыщенный, суровый, грубый, с властным, директивным голосом, крупного телосложения и с пузом как астраханский арбуз, которое он прятал под столом. Краснощекий, с поросячьими глазками. Если бы на свете не было должности начальника СИЗО, ее следовало бы придумать, чтобы ее занимали такого рода люди.

Я стоял перед его столом, как нашкодивший ученик на педсовете, а он меня отчитывал. Я был «должен» ему жизнь. Такое высокомерие и пренебрежение не встретишь нигде, кроме как у начальника тюрьмы в каком-то захолустном Тулуне, куда тебя присылают с целью сломать.