Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я разговорился с каким-то арестантом, бывалым, с синими по локоть руками. Тулун был его родным домом, а мне нужно было получить как можно больше информации об этом мире, чтобы знать, к чему готовиться. Разговор шел тихонько, неторопливо, наверное, этому способствовал полумрак катившего сквозь ночь вагона. Я беседовал, чтобы узнать, собрать инфу, но еще я разговаривал, чтобы унять свою нервозность этими разговорами.

СИЗО г. Тулуна — это маленькое здание, состоящее, если мне не изменяет память, из двух корпусов. Раньше это была всесоюзная тюрьма — «крытый» режим. Через нее прошли многие воры еще Советского Союза, такие как Япончик, Джем, Боец и многие другие. Среди преступного мира «крытая» тюрьма Тулуна обросла легендами. Рассказывали, что денег у воров было столько, что их было проблематично прятать в хатах. Пачки советских рублей не вмещались в «курки» (тайники). Что кабуры были в каждой стене и в каждую пролезал «литряк», что двери не закрывались, а «кони» валялись прямо на продоле, и не дай бог было дежурному случайно наступить на него, не говоря уже о том, чтобы обрезать. Дорога была всюду. Разгонялось общее, к друг другу ходили в гости, общались, решали вопросы малые и большие, выпивали. Рассказывали даже, что при «крытой» был автосервис, и что начальник тюрьмы изредка выпускал осужденных в «ночной наряд», и они возвращались обратно на только что угнанной машине, которую разбирали на запчасти или перекрашивали и перебивали номера.

В тюрьме был воровской ход, каждый арестант считал для себя честью уже тот факт, что он находился там в то время, соприкасаясь с сильными мира сего. Каждый делился своим опытом, охотно рассказывая налево и направо, как раньше лохмато сиделось при ворах. Это был своего рода «Оксфорд» преступного мира, где при общении с лучшими и уважаемыми людьми ты приобретал ценнейший опыт и, если повезет, — уважение! А в тюремной среде это будет поважнее денег, потому что уважение не покупается и не продается! Оно накапливается долго и тяжело, очень часто через страдания и рискованные поступки. Уважение — самая твердая валюта. Уважением не раскидываются, его зарабатывают и берегут.

И вот меня везли в эти старые легендарные стены, но только все там уже было по-другому. Не было ни воров, ни нормальной дороги, ни кабур с воровским ходом, а был только режим и наглое местное начальство, которое требовало соблюдения определенных правил. Крытую тюрьму со временем перепрофилировали в следственный изолятор. Всех «крытников» развезли по другим тюрьмам. Из старого контингента остались единицы. С тех пор все поменялось. «Все смешалось в доме Облонских».

Было что-то дикое во всем этом дерганом, нервном, ненужном путешествии. Куча чужих, неприятных лиц, теснота, неудобство, легкий голод, нервозность, отсутствие сна, ночь, зима, холод снаружи, грубый конвой!.. Как будто произошла какая-то ошибка в моей жизни и все потеряло контроль, все пошло наперекосяк. Меня хоть и выдернули из моего ада беспрерывных допросов и тюремной пытки, но это был уже привычный ад. Я знал, куда меня повезут и что примерно будут делать. Круг моих истязаний был четко очерчен, механизмы и способы давления, издевательств — известны. Я мог примерно взвешивать свои силы, распределять их, если бы все развивалось по старому сценарию. А меня взяли и внезапно выдернули из круга моих трудностей, подменив их другими, еще пока неизвестными, но, надо полагать, более жесткими. И, сидя в этом темном, переполненном людьми отвратительном «Столыпине», везущем меня ночью по Сибири, я чувствовал, что жизнь моя покатилась в неправильном направлении. Я чувствовал себя абсолютно чужим и случайным в этом вагоне, в это время, в этих диких обстоятельствах, как будто кто-то всесильный сыграл надо мной злую шутку. Впервые в жизни я почувствовал себя пешкой на чужой шахматной доске. Пешкой, которую двигают, разменивают, жертвуют. Пешкой — без выбора, без возможности вернуться на свою доску. Беззащитная фигура, способная только бить по диагонали и идти вперед. Единственная надежда у пешки — дойти до конца и превратиться в ферзя. Отсидеться не получится, переждать тоже. Я понял это. Но хотелось просто покоя.

После нескольких часов маеты в грязном вагоне поезд встал. Под крики и лай собак нас выгрузили куда-то в ночь. Вокруг было темно и холодно. Под ногами скрипел снег, шел пар изо рта. Мы сидели на корточках на перроне перед автозаком. Каждый прижимал свои сумки ближе к себе, облокачиваясь на них, как будто чувствовал в них невидимую защиту. Прямо над ухом громко лаяла злая овчарка. «Голову ниже! — орал конвой. — Не шевелиться!» В ноздри бил привычный угольно-солидольный запах вокзала вперемешку с выхлопом автозака. В воздухе висело напряжение. Из громкоговорителей где-то вдалеке раздавался голос женщины-диспетчера. В крови бушевал адреналин. В душе была нервная гонка.