Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Из коридора дежурный выкрикнул фамилию: «Баженов!» Мы обнялись — «Крепись!» — и его увезли опера.

Это была последняя наша с ним встреча. Через три месяца, 4 февраля, Пашки не стало. Его нашли мертвым в камере СИЗО-1. Четырьмя днями ранее ему исполнилось двадцать шесть лет.

Меня еще пару раз вывозили в УБОП для «следственных действий». Не били, нет. Унижали обыском, раздевая догола, с приседаниями (искали бритвочку). Мучили духотой никогда не проветриваемых кабинетов, заставляя подолгу стоять в углу. Пугали, оскорбляли, шантажировали, но уже не били. Точечные удары в печень и по уху — это не в счет. Господи, я был благодарен, что уезжаю от них живым! С меня опера переключились на других. В основном они сконцентрировались на Олеге. Он лежал переломанный в больнице в ИК-6 г. Иркутска. Раненого легче пытать. Легкое нажатие на место перелома — и человек уже кричит от боли. Он не может дать отпор, он слаб и скован гипсом. Олегу пришлось очень тяжело! В УБОПе он проходил через то же, что и я. Его так же били, так же жарили током. В тот день, видимо, терпение достигло критической точки. После продолжительных мук в конце рабочего дня его вывели в туалет и сказали, что если он не заговорит, то его засунут головой в унитаз (я уже рассказывал, в каком гигиеническом состоянии находился их туалет). Это уже был перебор. И тогда Олег сказал: хорошо, хорошо, только дайте передохнуть немного. Его увели в кабинет, в единственный кабинет, в котором не было решеток на окне. А сами опера, чуть расслабившись, заваривали себе «доширак». И вот Олег, улучив момент (как и я с лезвием, когда резал шею), с наручниками сзади, резким движением вскочил на стол и, выбив головой двойное стекло, вылетел наружу с третьего этажа прямо на заснеженный тротуар!

Вот это и есть тот самый «самурайский жест», о котором я твержу! Это тот самый отчаянный, радикальный шаг, которого требует ситуация! Он необходим, чтобы выжить, сохранить достоинство, не пропасть. Это крайняя точка, до которой тебя довели, после которой уже неважно, что будет дальше. Ты просто решаешься — и делаешь.

Между моей порезанной шеей и прыжком Олега разница лишь в том, что в тот день, когда меня довели до предела, в моем кабинете была решетка на окне. Если бы ее не было, то первым вылетевшим из окна был бы я. Но решетка была (к счастью или к сожалению), и поэтому я поступил иначе.

Олегу приходилось несладко, и тогда, в УБОПе, и в больнице. Но это не значило, что другим дали отдохнуть. Следственные действия шли полным ходом. Требовались «доказательства» нашей вины, которые дошли бы до суда и надежно легли в основу обвинительного приговора. Именно обвинительного! Другие варианты даже не рассматривались следствием и ангажированным судом. А что может быть надежным доказательством вины подозреваемого? Конечно, его признательные показания! И все средства брошены, чтобы их достать, добыть, вытащить каленым железом из нашей плоти (простите мне мой пафос). Было понятно, что никто останавливаться не собирается, а значит, будет продолжение.

Мое «продолжение» было воплощено агрессивной обстановкой, которую создавали трое козлов в камере. Я круглосуточно находился в вольере с тремя дикими собаками, которые норовили при первой возможности перегрызть мне глотку. Беспрерывные провокации, конфликты, крики, попытки унизить, растоптать, подавить волю отбирали сон, отбивали аппетит, держали меня в состоянии постоянной нервозности и напряжения. От такого человек быстро перегорает, устает, сдается, ломается. Конечная точка поставленной задачи. Я уходил из камеры невыспавшимся. Приходил дико усталым и голодным. Спал полночи, вполглаза. А днем, когда меня никуда не вывозили, мне приходилось быть все время начеку и часто показывать зубы сокамерникам.

В один прекрасный вечер меня выдернул из камеры тюремный опер (Сергей). Увел к себе в кабинет и сказал: «Давай, рассказывай». Начал задавать вопросы по делу, те же, что все эти дни звучали в кабинетах УБОПа. Я уклонился от вопросов: «Пошел ты!» — и вместо этого попросил перевести меня в другую камеру от его козлов, потому что нервы мои на пределе и я не ручаюсь за последствия. Нет, это звучало не как ультиматум, это скорее звучало как унизительная просьба-предупреждение, говорившая о моем отчаянном настроении. Это соответствовало его ожиданиям, и он начал шантажировать меня: «Напиши показания, и я переведу тебя в нормальную камеру. Напиши хоть левой рукой, никто не будет знать, я тебе клянусь. (Но зато буду знать я, придурок.) Или поедешь в пидорятник, я тебе обещаю». И так далее. Мы проговорили с ним полчаса, и я вернулся в камеру. Я не удовлетворил его профессиональное любопытство, и он дал мне время подумать до понедельника (была пятница).