Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Меня попросили раздеться до пояса и спустить штаны. Мои бедра, плечи, спина, грудная клетка, весь торс, покрытые разноцветными синяками, мои многочисленные порезы на руке и шее задели во враче что-то человеческое, быть может, материнское чувство, пробившееся сквозь маску профессионального равнодушия. На ее лице я заметил признаки сострадания. Женщина вздохнула и бросила едва уловимый презрительный взгляд в сторону моих конвоиров. Эти знаки невербального сочувствия я распознал мгновенно и принял их за добрый знак, подумав, что все-таки есть неравнодушные люди на моем нелегком пути. Женщина измерила линейкой мои синяки и порезы, продиктовав вслух характер их происхождения, вероятное время нанесения, размеры, а меня вскользь спросила: «Откуда все это?» Я кивнул в сторону оперов и сказал: «Оттуда». Немая пауза, полная взаимопонимания.

Это было в ноябре. Осмотр судмедэкспертом был произведен по ходатайству Славы, которое подмахнул тупой Чайников, в силу моего заявления об избиениях и пытках вчера вечером. Наличие на моем теле множества синяков и порезов надо было как-то объяснять. Ведь поступила жалоба, по которой должна пройти проверка-отписка. А это рапорта, запросы, ответы, опросы, проверка фактов — это время. Это время, которое мы себе выкроили. И пока будет длиться проверка, меня никто не тронет. Но об этом я узнал потом. А в то утро меня снова увезли на «базу», как они ее называют, и начали изнурять допросами. Не били, нет. Снова поставили у стенки на весь день. Наручники затянуты до упора. Запястья, спина, плечи, локти — все ныло от боли! Тело хныкало и умоляло об отдыхе. Как обычно, я испытывал жажду и голод, я хотел курить, дышать свежим воздухом, жить! Это была медленная, тягучая пытка на измор. Но все-таки это был небольшой прорыв, маленькая победа. Потому что после того, как мы ударили по всем направлениям, заявляя громко об избиениях и пытках, меня перестали избивать в УБОПе. Просто перестали бить. Это было чудо, которое произошло очень вовремя, потому что мои волевые и физические ресурсы оставляли желать лучшего.

Стоит попробовать понять, что происходит с человеческим организмом, с его психикой, когда на протяжении месяца он круглосуточно подвергается пыткам и чудовищному психологическому давлению. Это именно та критическая ситуация, когда человек познает предел своих сил, узнавая о себе новое: есть ли в нем характер, имеет ли он стержень? Это, пожалуй, единственная положительная сторона, вынесенная из пережитого опыта.

Я балансировал на грани, нервы сдавали, мой предел был мне уже ясен. Лишь крохотные отсрочки и передышки давали мне возможность перевести дух, чтобы сопротивляться дальше. Уверенность в том, что я все выдержу до конца, была отравлена сомнением. Потому что конца не было видно. Но сейчас, когда нам удалось вырвать передышку, этот момент давал надежду. Тем не менее меня не оставили в покое. Самое сложное в моем положении — неизвестность, незнание того, что будет завтра. Если ты не знаешь, к чему готовиться, ты не можешь угадать, какой объем сил тебе потребуется для завтрашнего дня. И поэтому круглосуточно пребываешь в состоянии полной мобилизации. Ты — натянутая струна. Находиться в таком сумасшедшем напряжении долго невозможно. Как будто долго падаешь в темную-темную бездну, постоянно ожидая удара о твердь. Можно сойти с ума от напряжения, от ожидания, от терзающих тревог и страха. Я, конечно, знал, что мне угрожает. Но я не мог знать, когда это произойдет, как и что именно.

…Если слово «усталость» подразумевает под собой крайнюю степень отчаянности человека, доведенного до безразличия к жизни, тогда можно сказать просто: я устал.

Последующие дни отличались от предыдущих лишь повышенной нервной напряженностью, но уже без физического насилия. В иркутском СИЗО мне оставалось пребывать двенадцать дней. Я этого еще не знал, но чувствовал, что мне готовят новую западню. При задержании сразу не раскололи. Нациста я сам избил. Остальные козлы хоть и напрягали меня не по-детски, но все же не смогли сдвинуть с места. Пытки и избиения в УБОПе, кроме жалоб в прокуратуру, не дали ничего положительного. (По крайней мере, от меня они ничего не добились.) Обидно, оскорбительно. Это бросает тень на их профессиональную состоятельность. И они, по слухам, готовили для нас этапы в СИЗО других городов, таких как Красноярск. (Всем известно в арестантской среде, что красноярские, челябинские и омские лагеря и СИЗО отличаются беспределом и жестокостью, созданными и поощряемыми администрацией.) Скажу честно, что перспектива оказаться в красноярском СИЗО меня совсем не радовала. Судя по рассказам зэков, кто проезжал там транзитом, — это был ад. И мне туда активно не хотелось.