Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

– Нет, я говорю так: “Вот вам данные о тротуарах. Некоторые с виду неплохи, но могут провалиться под ногами”.

– Ха-ха! Мне бы такого галериста!

– Что ж, визитка у тебя есть. Знаешь, где меня найти.

Принесли еду. Элиша обмакнула блинчик в сироп, а я набросился на странный сгусток цвета белесого плавленого сыра, что поставили передо мной.

– Ясно. Ну и чем живет сейчас ваш отдел? Над чем работаешь? – спросила она.

– Тебе и вправду интересно?

– Да, интересно.

– Не верю!

– Ты мне в глаза посмотри, я серьезно.

– Но это тягомотина жуткая. Ты меня возненавидишь!

– Погоди, съешь-ка сначала бекончика, мне одной не осилить.

И не успел я и слова сказать, как она перевалила мне на тарелку два ломтика – еще одна привычка Элиши, с которой я уже сжился, и сейчас она мне так же мила, как и в самом начале. За едой я рассказывал, как собираю инвестиционный портфель, чтобы привлечь инвесторов в авиационную индустрию. Говорил, что крупные коммерческие банки сдают позиции в отрасли, зато в нее вливаются денежные потоки от государственных проектов Китая и ОАЭ, что сюда лучше всего вкладывать крупные капиталы и что благодаря отраслевым договоренностям и третьей части Базельского соглашения этот рынок безопасен для пенсионных фондов и частных инвестиционных компаний. За все время она меня ни разу не перебила, не закатила глаз, не притворилась, будто падает в обморок. А, положив не глядя приборы на тарелку, сказала:

– Значит, так: у меня на счете в банке пятьдесят три доллара четыре цента. Во что бы мне их такое вложить? Может, в оранжевую жилетку и меховые наушники?

– Изучу этот вопрос.

Элиша кивком указала на окно:

– Ты ведь пока не уезжаешь?

– Еще немного – и пора будет в метро поспешить.

Она широко улыбнулась.

– Нет, гений, я спрашиваю, не собираешься ли ты домой. То есть в Англию. Не забыл Англию?

– Ох, прости. Я дурак, не сразу понял. – От ее вопроса у меня потеплело на душе. Ей интересны мои планы на будущее – значит, можно смело звать ее на второе свидание. – Думаю, зависит от обстоятельств.

– От каких?

– Виза, грин-карта – обычные дела.

– Да.

– Но если честно, есть много чего еще. Надо мне кое с чем разобраться, пока я здесь. Здесь я хотел начать новую жизнь, но до сих пор не уверен, правильный ли выбор сделал.

Этот разговор мы продолжили в другой раз. В том же году, в августе, в душный воскресный полдень мы нарезали круги по парку Томпкинс-сквер, над деревьями синело пустое небо, солнце подсвечивало здания вдоль прямой, как стрела, авеню А. И я начал рассказывать ей все то же, что рассказываю тебе сейчас.

– Может, еще по одной? Или ты торопишься?

– Не тороплюсь, и этому рада, – отозвалась она. – По моим меркам время еще детское. Я только к ночи оживаю. – Она завернула рукав, будто хотела посмотреть на часы, но так и не взглянула на циферблат. Время шло своим чередом, и мы доверились его ходу.

Скоро мне исполнится столько же, сколько было отцу в тот год, в августе. Мне понадобилось тридцать три года, чтобы нащупать свои границы, осталось докопаться до сердцевины моего Я. Что ни день я тоскую по маме, но я уже так долго прожил без нее, что она перестала служить мне примером, я привык смотреть на нее глазами ребенка, которого она обеспечивала всем: кормила, одевала, принимала за него все важные решения. Мне не дано знать, какой стала бы она к старости, как относилась бы ко мне взрослому. Возможно, мы отдалились бы друг от друга, стали чужими. А может, я не оправдал бы ее надежд, как в свое время отец. Или она вышла бы за другого и уехала жить в Кению, как мечтала в юности, судя по дневникам. И я не перестаю спрашивать себя, одобрила бы она мой переезд, работу, друзей, ведь в глубине души я знаю, что будь она жива, я не перебрался бы сюда, никогда бы не встретил Элишу, не почувствовал бы, что обрел здесь семью. Я остался бы в Англии, звонил бы маме исправно по вечерам, навещал по праздникам, как подобает воспитанному человеку.

Думаю, все ждали, что я рано или поздно сорвусь, что вся неизреченная боль, все невысказанное горе дадут себя знать в поступках. Бабушка твердила: “Дэниэл, если тебе хочется высадить пару стекол в машине, никто тебя не осудит, только прошу, не делай вид, будто ничего не случилось. Для меня твое бесчувствие тяжелее гнева”. Ей удалось до меня донести, каким мечтала видеть меня мама, ее излюбленным воспитательным приемом было приписывать маме свои чаяния: “Представь, мой мальчик, что сказала бы мама. Это ее воля, не моя”. Вряд ли бабушка до конца сознавала, насколько мне помогла. Вместо скорби я с головой ушел в учебу, поскольку считал – и о чем мне неустанно напоминали, – что ничего другого мама для меня не желала.