Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

Я не раз слышал, как мама объясняла это подругам за кухонным столом, рыдая после очередной ссоры, в ответ на их расспросы: “Что ты нашла в этом ублюдке?” По ее словам, свела их “несчастливая случайность”. Ей было тогда восемнадцать, она поступила на экономический факультет Эксетерского университета, а пока что стажировалась в “Тайлер и Грейвз”, бухгалтерской фирме в Биконсфилде. В том, что она занималась неквалифицированной секретарской работой, а не путешествовала по Африке, как мечтала, виноват был мой дед. Мальколма Тайлера он знал по гольф-клубу, и о стажировке они условились случайно, за рюмочкой, без маминого ведома, – и ничего не попишешь, пришлось ей согласиться. Думаю, дедушка желал ей добра, но не вмешайся он тогда в ее жизнь, кто знает, чего могла бы она достичь, какие возможности открылись бы перед ней.

Однажды утром пришла она в “Тайлер и Грейвз”, а там часть помещения отгородили листами фанеры и полиэтилена. Чтобы расширить конференц-зал, пригласили строительную фирму “Э. Э. Флэгг Констракшн Лимитед”. В обед, когда она шла на кухню разогреть банку супа, мастер (мой отец) обмерял коридор. Вот как описывает она в дневнике их встречу:

Он писал карандашом на стене какие-то цифры. Я его попросила отойти в сторону, а он в ответ только сощурился на меня – нет, не нагло, просто уверенность зашкаливала. Сказал: нет уж, придется вам подождать, пока я закончу, мне совсем чуток осталось, – или хотите меня супом угостить? Я ответила, что предпочитаю обедать одна, а он: дело ваше. И я стояла, наверное, с минуту, пока он измерял и что-то царапал на стене, а он будто чувствовал, что я на него смотрю. Руки у него просто невероятные! Мускулистые, но спортзал тут ни при чем – от настоящей мужской работы. А волосы – боже, какие волосы! Длинные, темные, перехвачены резинкой, чтоб в глаза не лезли. На меня он так и не взглянул; наконец пропустил меня, а сам достает из кармана джинсов маленький такой портсигарчик и говорит: ну все, где здесь можно покурить, чтоб мне за это не влетело? Говорит он почти что шепотом, но сам никакой не тихоня. Хочешь не хочешь, а прислушаешься, даже если болтает о пустяках. А голос приятный – другого такого я никогда не слыхала. И чувствуется, что в голове у него бездна мыслей, но вслух он высказывать их не торопится. Это тяжело объяснить. Я и говорю: здесь вам не школа, все курят, ни к чему прятаться, а он засмеялся: люблю покурить на воздухе. Я ему сказала про террасу на крыше, а он: хорошо, спасибо – и сразу ушел, и до конца дня я его не видела. Придет ли он завтра, не знаю, зато хотя бы есть что вспомнить хорошего .

Редкий случай – она вспоминает о Фрэнсисе Хардести что-то хорошее! Восемь месяцев спустя они поженились, еще через четыре месяца родился я – и их несходства выросли в непреодолимые преграды. Зато по этой записи, сделанной в июне 1982-го, можно представить, как действовал мой отец на женщин. Он очаровывал их самыми простыми вещами – привалится к дверному косяку, проведет пальцем по нижней губе, посмотрит вдаль. Он не ослеплял остроумием, не завораживал юмором – напротив, в его тоне зачастую проскальзывала враждебность (“Эй, Надин, ты меня обсчитала, у меня в ведерке было всего сорок мячей. Мы проверяли – верно, Дэнище? В следующий раз возместишь мне ущерб. С процентами”). Флиртовал он довольно тонко (“Красивый почерк – только взгляните! Вместо точек над i – сердечки! Сколько тебе лет?”), иногда – дерзко (“Поднимешь мне мяч? Только не торопись, хочу навеки запечатлеть в памяти твою попку”). И наверняка на каждую покоренную женщину приходилось с десяток стойких или враждебных к его чарам. Но моя умная, разборчивая, целеустремленная, разумная мама растаяла с первой же встречи.

И возможно, его странное обаяние действовало и на меня. Что бы он ни говорил и ни делал во время нашей поездки, все рассчитано было на обольщение. То, что привлекало в нем женщин, нравилось и мне, только по-иному. Я доверялся ему, как доверялись женщины. Я тоже верил в его доброту, тоже надеялся стать ему ближе. И точно так же он меня использовал.

Не знаю, что стало с Карен после встречи с моим отцом, знаю лишь, что во время следствия она давала показания полиции – где он был и что делал вечером семнадцатого августа, каково было его “душевное состояние”. Я часто думаю о том, что она утаила на следствии. Что заставило ее умолчать о близости с отцом – стыд, отвращение? Или страх за свое доброе имя? Я лишь надеюсь, что петь она не бросила, а если даже и бросила, то не из-за него.