Элеонора Браун - Мой собственный Париж [litres]

Я упоминала уже, что парижане не показались мне такими уж стереотипно грубыми. Но я также отметила разницу в их и моем настроении.

Я настойчиво жизнерадостный человек, я также люблю утро, так что если вы не любите, то вам лучше избегать меня, пока вы не вольете в себя несколько чашек кофе. Французы, особенно парижане… вообще не такие. Не поймите меня неправильно – они не жалкие снобы, которых показывают в ситкомах. Но я бы их не назвала представителями жизнерадостной нации.

Однажды в поезде какой-то мужчина сел, посмотрел на своего соседа и презрительно фыркнул, прежде чем успел отвернуться, чтобы повесить свое пальто. Я в какой-то степени оценила такую прямоту, незамедлительный жест, демонстрирующий, что вас за человека не считают, и причем прямо в лицо. В конце концов, сколько раз мы укоряли других людей в Интернете: «А слабо это сказать кому-то в лицо?» А этот человек сказал! Мы должны ценить такой бесцеремонный сволочизм.

Мы делаем усилие над собой, чтобы сказать: «Здравствуйте» или «Спасибо». От этого, конечно же, мы чувствуем себя невероятно хорошо, а тот, кому мы это говорим, раздражается. Это здорово: сказать «Привет» водителю автобуса, но если он ничего не скажет в ответ, скорее всего, это потому, что ему бы пришлось говорить «Бонжур» сотни раз за день, и, может быть, ему совсем не хочется делать этого. Когда мы говорим: «Спасибо, сэр», человеку, который одной рукой вызвал лифт на Эйфелевой башне, пока другой листает что-то в смартфоне, в ответ он буркнет что-то типа «Уи», что на французском означает что-то наподобие «Да», но тон этого приблизительно можно перевести как «Я тебя даже не знаю, но я уже от тебя устал». Я склонна принять это как стандартный ответ на «Спасибо».

И потом – квартира.

Мы снимали квартиру с одной спальней на шестом этаже в здании на Сен-Жермен-де-Пре. На картинках она выглядела крошечной и романтичной, даже с видом на Эйфелеву башню вдалеке за окном. В реальности она была крошечной и романтичной. И на шестом этаже. Без лифта. Мы оба были в хорошей физической форме, но ступеньки там были такими небольшими и подъем был такой долгий и крутой, что когда мы добирались наверх, то падали в изнеможении, тяжело дыша.

У кого-то из наших соседей было пианино. Мы могли слышать, как на нем играли по вечерам, когда мы готовили ужин. Я понятия не имею, как они умудрились поднять его наверх. Наверное, они разобрали его по клавишам, а потом уже собрали на месте.

В углу спальни был безлопастный вентилятор. «Будьте осторожны, – сказала нам хозяйка. – Это «Дайсон». Она сказала это таким же благоговейным тоном, как будто она хотела сказать: «Это Пикассо». Мы прибыли посреди периода летней жары, но для нас он больше ощущался как период влажности. И после прогулки мы вернулись обратно, с трудом поднялись наверх по ступенькам и сняли с себя всю одежду, мы лежали на кровати в тишине, пока Пикассо гонял тяжелый воздух вокруг наших липких тел.

Париж находится далеко на севере, поэтому солнечный день там длится шестнадцать часов. Чудесным образом никто не использует это время утром, но когда я выглянула в окно и посмотрела на кафе внизу часов в 11 вечера, я уже собиралась лечь спать, а люди, там внизу, не спеша наслаждались ужином в кафе на летних площадках, дети играли в салочки между стульев.

Но когда я проснулась утром, чувствуя себя по-американски бодрой и готовой идти заниматься делами, и вышла на улицу, они были пустыми. И только дворники и мусорщики, казалось, были заняты работой. «Как все эти люди вообще что-то делают? – подумала я. – Тут что, ни у кого нет расписания?»

Я изучала французский шесть лет в средней и старшей школе и могу сказать что-то наподобие: «Сколько стоит марка?» и «Мэри слушает радио», но я оказываюсь совершенно безнадежной, когда кто-то фактически отвечает мне на французском. Самым лучшим результатом моих попыток говорить на французском в Париже было, если кто-то, слыша мою неуклюжую грамматику, переходил на английский. Я чувствовала ощутимое облегчение, когда так происходило.

В школе на уроках французского меня хвалили за мое произношение. Но сейчас эти элегантные звуковые завитки сходили свинцовыми и непроизносимыми с моего языка. Однако по какой-то причине я настаивала на том, чтобы пытаться говорить по-французски, несмотря на тот факт, что все были бы только счастливее, если бы я перестала притворяться, что могу.

Готова поспорить, что вы начали улавливать мою главную мысль. Все это была вина не Парижа. У меня были Планы, у меня были Идеалы, но Парижу так же, как и любому другому большому городу, я думаю, что особенно это касается именно этого места, Парижу было все равно.