Чжан Цзе - Тяжелые крылья

— Спасибо!

Взяв сливочный торт с красивым узором из крема, бутылку мандаринового сока и пачку глюкозы, он бодро вышел из магазина. Рабочий день еще не закончился, но автобусы были уже переполнены. Хэ Цзябинь входил в автобус следом за толстой женщиной, должно быть торговкой вразнос. Через плечо у нее были переброшены две набитые сумы, в левой руке — большая авоська с термосом, кульками сластей и коробкой с ботинками, в правой руке — большой бумажный пакет. Не женщина, а грузовик какой-то!

Кондукторша подгоняла входивших:

— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю. — Все, все, ждите следующего!

Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!

Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся. Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:

— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!

— Сам мой термос пнул!

Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский [37] Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией. выговор.

— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!

— А подвинуться ты не можешь?

— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?

— Оттуда же, откуда и ты!

— Ах ты, мать твою… Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!

Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.

— Хулиган!!

— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!

Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:

— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.

К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:

— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?

— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!

Парень стал засучивать рукава.

— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь. — Пойдем выйдем, а? Разомнемся!

— Не много ли чести?

Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:

— Это ж надо, какая наглость!

— Столицу позорит!

— Ты где работаешь?

Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:

— Что? И вам неймется?

Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:

— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!

Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:

— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!.. — При каждой фразе всплеск руками.

Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?

Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля… На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так… Ох, если бы… Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?

На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати, как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.