Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Зимние, скушные, тяжелые шторы — задернуты. Тоненькой полоской режет темноту детской свет от уличного фонаря. Голландка натоплена — к ночи обещают мороз. Никита все ворочается в своей кроватке, смотрит на солдатиков — вечером, с братом, разыгрывали битву у Бородино, так пришла нянька, все сложила в коробку, и даже пушечки, стреляющие серными головками — отобрала! Никите выпало быть за французов, он обижался на Петю, который уже второй раз вел в бой русские войска… А тут еще пришел гувернер, да заставил непременно кричать на французском, для подлинности событий. Впрочем, и он так увлекся, что принес вырезанную из картона Панораму битвы и чуть не поджег ее керосиновой лампой.

Никите страшно. В дальнем углу живет мышь. Она выходит ночью, стоит Никите зажмурить глаза, и ищет, куда он спрятал подаренные бабушкою конфекты. Мышь противная, серая, как ночь, и неведомо страшная. А как укусит? — думает Никита, — и я погибну в горячке?

— Нянька, нянюшка, — кричит Никита, — ну, нянька же!

В салопе, наброшенном на ночное платье, входит нянька, держа впереди себя лампу. Волосы ее убраны под чепец, а сзади торчит косичка, как у павловского солдата.

— Господи, — вздыхает няня, — что же, Никитушка, ты не угомонишься никак? Спи, — няня гладит мальчика по голове, — спи глазок, спи, второй…

— а почитай мне? — просит Никита, — почитай, а то так страшно, нянюшка, миленькая, почитай!

Няня берет раскрытую книгу, крестит рот и принимается бормотать про Марью Моревну, и страшного Кощея, и Белых всадников, и уже во сне мешаются страшные хрипящие кони, гулко, как в вату, ухают пушки, и отчего-то все ходит по бранному полю девица с распущенною косою, а ядра ложатся рядом, не задевая ее… Никита спит.

Лерочка Гедыма и поступила-то в театральное так — приехала из своего Ростов-Дона с подружкой, красавицей, ту не взяли, а Лерочку — сразу на 3 тур. Со второго курса выхватили Лерочку на съемки, да фильм, в общем-то, случайно — возьми, да «выстрели», да так, что Лерочка со своей эпизодической ролюшкой — ап, и в дамки. И внешности она была заурядной, носик пуговкой, щечки розовые, глазки серо-голубые, коса до пояса — а что-то зацепило зрителя, полюбилась Лерочка и побежала по картинам — но все вторым планом, все эпизодом. Тут и поклонники объявились, и «золотая молодежь», и ночная Москва, и тусовки, и Сочи, и Гагры с Прибалтикой. Косу долой, ресницы накладные, фигуру вытянула каблуками, а тут еще фарцовщики шмоток фирменных, — москвичка, да и только. Через год, как институт окончила, режиссеры посмотрели-посмотрели, нет. Ушло. Обаяние. Непосредственность. Все — локоны-колечки. Пустышку тянем, — сказал руководитель курса. А тут и роман, да какой. Мальчик с операторского, сын самого Плюснина, талант, даже гений, глаза неземные — космос… Любовь свадьбой не кончилась, Лерочка забеременела, и рожать не хотела и наглоталась всякой дряни, потому что впереди были съемки и Лерочку брали на подругу героини. Космический мальчик интереса к продолжению рода Плюсниных не проявил, а потенциальная бабушка, будучи в народных актрисах, такую выволочку бедной Лерочке устроила, что Лерочка и на съемки не попала, а попала в «двадцать-пятку», на сохранение, откуда сбежала — хоть в эпизоде, да досняться, и родила мальчика, сыночка, в тмутаракани такой, где перепуганная акушерка, не протрезвев от ужаса, приняла Андрюшеньку, да так неудачно, что Лера, узнав об этом на выписке, взвыла и кричала криком и с кулаками бросалась — а толку? Первой мыслью было сдать сыночка, как советовала, отводя глаза, главврач больницы, но Лерочка, глянув на принесенного на кормление такого же космического мальчика, за горло себя схватила и головой — нет-нет. А дальше было, как и бывает — без чудес. Сразу комнату от студии отобрали, в кино — да кому надо? Мать с отцом звали в Ростов, да как приехать? Звезда же! Портрет в школе висит, а тут — такое… На первых порах комнатушку снимала, да сын все кричал ночами, все плакал, и сама Лерочка валилась с ног и забывала про газ да воду, и пожалеть некому. Куда все делись? Золотые-серебряные? Где они, поклонники, где подружки закадычные? Пустота кругом. В одну из тяжких ночей, когда Андрюшеньке уж совсем было худо, собрала Лера вещи, высыпала горсть мелочи на кровать — квартирной хозяйке, да — на вокзал. В проходящий поезд. Сошла на станции утром, села в рейсовый автобус, вылезла на конечной. Куда, мол, судьба забросит. А и забросила. Приняла их тетка, чудаковатая такая, безмужняя, навроде как и блаженная, да Лере — что? Наперво сказала — бросай все таблетки, и так дите на ножки поставим. Молитовкою. Да вы бросьте эти шутки, я неверующая, — Лера распеленала Андрюшу, растирая его ручки-ножки, — если уж за деньги не помогли… А и не надо. Мы на деньги козу возьмем, — сказала странная тетка. Так и жили — Лера в школу местную пошла, взяли охотно, вопросов не задавали — все всё в деревне и сами прознают, а смолчат. А и вытянули-то. Вырос, только сильно в Лерочку лицом поменялся — посветлели-то глазки, хоть и брови разлетом, черные. Рисовать приучился с детства — все ему и обоев мало было, так даже и мебель красками разрисовал. Отца Лерочка не искала, да и к чему он им был? А Андрюшенька все про отца спрашивал, какой, мол, был, все фото искал. А потом и нарисовал сам — как привиделось. А тут работы Андрея на выставку. А выставку — в сам Париж. А там аж в обморок — откуда мол, гений такой? И портрет купили, за большие деньги. Вывесили в главном музее — выставка была, одаренные дети. Ну, а Плюснин со своими дочками-близняшками от француженки открывал, ленточку резал. Вот и обомлел — увидав на стене портрет. Свой собственный. С космическими глазами.