Сергей Докучаев - О всех, забывших радость свою

Потом находит меня глазами, говорит кому-то в трубке: «Минутку», — и целует меня в губы. Я помню, как почувствовал в ее дыхании виноградный аромат. Видимо до встречи со мной она выпила бокал или два вина. А потом, улыбаясь, делает мне жест, мол, пошли, и я поплелся, семеня рядом, как верный пес. Она любила такие показные выходки на людях. С того самого поцелуя я потерял волю и контроль над собой.

И месяца не прошло, как после очередной близости, совсем потеряв голову, сделал ей предложение. И где тут нерешительность? Другие девушки по пять лет ждут главного вопроса всей жизни.

— Подумаю, — улыбнувшись, ответила она, наливая энергетик в стакан с водкой.

Втайне от нее договорился в ресторанчике на Тургеневской площади, чтобы, мол, когда подам знак, убавили громкость, свет притушили, включилась тихая романтическая музыка, я встал на колени и сделал Кате предложение уже официально. Она в этот момент жевала кусок стейка из мраморной говядины и чуть не подавилась им.

— Катя, я тебя очень люблю! Будь, пожалуйста, моей женой!

— Э…

— Ты выйдешь за меня? — спросил я, держа в руках открытую синюю коробочку.

Она дожевала кусок говядины, запила глотком вина и уставилась на меня оценивающе.

— Ну же, соглашайся, чего ты ждешь? — услышал я голос женщины за дальним столиком.

Она обновила свой бокал и долила мне почти до самого краю.

— Давай за это выпьем, дорогой, — сказала она.

— Так ты выйдешь за меня? — все еще не понимая, спросил я.

— А разве у меня есть выбор? Конечно, да.

Ресторан взорвался аплодисментами. Нам принесли бутылку шампанского за счет заведения. Катя со всех сторон посмотрела на колечко и спросила:

— Это бриллианты?

— Да… — не ожидая такого вопроса, ответил я. — Конечно, бриллианты, что же еще.

— М-м-м…

Хотя, конечно, это были не бриллианты, а их качественный заменитель. Откуда у меня деньги на бриллианты.

Мне было тогда плевать, что мы мало знакомы. Я был страстно влюблен. Я хотел ее тела и хотел только ей принадлежать. Я боялся, что она уйдет от меня, и надеялся привязать к себе штампом в паспорте. Я был болен.

Родители тогда находились в деревне. Решил позвонить, обрадовать:

— Мама, здравствуй, — сказал я.

— Здравствуй, сынок. Ты как там? Мы картошку посадили почти. Бабушка заболела опять. Скоро приедем.

— Слушай, я… что хотел сказать. Я это…. Женюсь.

— На ком?!

— На Кате!

— Сынок, ты чего? Подожди, не спеши. Поживите немного. Узнайте друг друга сначала.

— Хватит лезть в мою жизнь! — прокричал я в трубку. — Один раз я тебя уже послушал. Довольно. Не маленький уже.

И отключил связь. Маменькин сынок получил, наконец, свободу. Теперь он хотел только одного. Взрослой жизни. Быть рядом с Катей. Делать, что хочешь. Вместе идти по жизни бок о бок.

По приезду родителей я устроил дома скандал и потребовал дать мне денег на свадьбу. Мол, брату помогли, и мне давайте. Свои жалкие накопления спустил в первый месяц на Катю и на покупку обручального кольца. Отец пошел в Сбербанк и снял последние крохи с книжки, которые они с мамой откладывали на покупку участка земли под дачу.

Начались рутинные приготовления. Катя все больше раздражалась. Мол, почему она все делает за меня? Где мужской стержень? Эти несчастные списки гостей, заказ лимузина, обсуждение меню в ресторане, места для гостей — меня это так утомляло. Сказка таяла на глазах.

Финальной точкой, приведшей в очередной раз ее в бешенство и чуть не поставившей жирный крест на свадьбе, был мой костюм, по старой традиции купленный с мамой.

С детских лет, когда приходилось ехать за обновкой, мы отправлялись на Черкизовский рынок. Это было настоящим приключением. Располагая небольшой суммой, мы должны были купить одну большую вещь мне или брату, что-то недорогое отцу и, если оставались деньги после торгов, что-то и маме. Жили тогда бедно.

Торги — это было искусство, которым мама владела на высшем уровне. Так, наверное, только в Ташкенте на рынке еще торгуются. Скажу по правде, я всегда стеснялся этих торгов.

На какие только ухищрения в лихие девяностые мама не шла, чтобы китайцы, вьетнамцы, кавказцы сбрасывали десять, двадцать, сто, двести рублей с покупки. И сетовала на то, что завод остановился, и показывала удостоверение работника этого завода, и делала акцент на старой поношенной, специально для рынка надетой куртке.

Я, кстати, тоже был в числе козырей. Не знаю, правда, что я там мог скинуть, но, видимо, мой худощавый бледненький вид и жалостливые карие глаза делали свое дело. Самым главным было следовать маминой домашней установке: «Только не говори, что тебе нравится вещь, иначе не сбросят». Я всегда терялся: что же мне все-таки говорить, если вещь нравилась?