Геннадий Дмитриев - Весь мир под крылом

Я набрал высоту, теперь пора возвращаться домой. Небо еще озарялось последними лучами заходящего солнца, а внизу, на землю уже легли вечерние сумерки. Я не помню, сколько времени продолжался бой, не знаю, сколько горючего осталось в баках, не могу понять, в какую сторону нужно лететь.

Компас разбит, на месте указателя топлива зияет дыра от пули. Если бы эта пуля прошла на полсантиметра ближе, то пробила бы мне голову, расплескав мозги по фонарю кабины. Можно было бы сориентироваться по солнцу, но оно уже заходит, вокруг, по всему горизонту пылают зарницы пожаров, и я не могу отличить зарева пожаров от зарева заходящего солнца.

Я остался один в этом мире, как ангел, изгнанный из рая, со своей заблудшей душой, потерявшей направление и чувство времени. Я развернул самолет в ту сторону, где, по моему мнению, должен был находиться наш аэродром. Облака, озаренные последними лучами заходящего солнца и отсветами пожаров, светились последним светом уходящего дня на фоне темнеющего неба.

Когда-то в детстве я любил подолгу смотреть на закат, наблюдать, как угасают окрашенные в розовый цвет облака, как темнеет небо, как первые звезды проступают в вышине, как умирает день, утонув в вечерних сумерках, и как ночь вступает в свои права. Я вспомнил наше село, расположенное вдоль извилистой реки, вербы, низко склонившиеся над водой, и церковь на высоком холме. Ее купола сверкали в лучах заходящего дневного светила, и звон колоколов разносился над полями, предвещая угасание дня.

Бабушка водила меня в церковь, где лики святых глядели с потемневших от времени икон. Одна икона особо поразила мое детское воображение. Седой старик, с длинной белой бородой смотрел на меня печальными, усталыми глазами. Казалось, боль и скорбь всего мира отразилась в этих глазах.

— Бабушка, кто это? — тихо спросил я.

— Это апостол Петр, ученик Иисуса Христа.

— А что у него в руках?

— Он держит ключи от рая, — отвечала мне бабушка, — когда душа человека после смерти возносится к небесам, праведные души апостол Петр пропускает в рай, а грешников ждут вечные муки в аду.

— А кто такие грешники, бабушка?

— Это те, кто грабил, убивал, воровал, обманывал, кто обижал других людей и животных. Апостол Петр не пускает их в рай, они несут наказание за свою грешную жизнь.

— Бабушка, сказал я, — а я никогда не буду грешником, я не буду убивать, воровать и не буду обижать никого, тогда апостол Петр пустит меня в рай?

— Конечно, пустит, обязательно, но до этого ты проживешь долгую и счастливую жизнь.

Я не сдержал слова, данного бабушке и апостолу Петру. Бог учил любить своих врагов, а убиваю их, я жгу их самолеты, я никогда не смогу любить тех, кто несет боль и горе моей земле, я убивал и буду их убивать. Что скажешь ты теперь, апостол Петр? Что ответишь ты мне, когда однажды я, сгоревший заживо в самолете, постучусь в ворота рая? Что я грешник, и место мое в аду? Но я уже прошел через ад, так неужели не откроешь ты мне райские врата?

Никто не ответил мне, только рокотал мотор, да ветер свистел, врываясь сквозь пробитое пулями стекло фонаря кабины.

Внизу, слева я заметил аэродром. Виднелась взлетная полоса, да силуэты плохо замаскированных самолетов на стоянках. Чей это аэродром? Наш или немецкий? Мне казалось, что я уже должен был перетянуть через линию фронта, если я лечу в нужном направлении. Мотор чихнул, и вновь заработал, горючее заканчивалось, и я решил садиться на этот аэродром.

Если аэродром немецкий, то меня должны были обстрелять зенитки. Я снижался для захода на посадку, и никто по мне не стрелял. Значит, это аэродром наш. А если, все таки, немецкий? Зачем им стрелять, когда я сам захожу на посадку? Но все равно придется садиться, другого выхода у меня нет.

Горючее кончилось уже на пробеге, самолет остановился в конце полосы, и мертвая, звенящая тишина охватила меня. Я откинул фонарь, и прохладный, пропахший гарью и дымом воздух, ворвался в кабину. Выбраться из самолета уже просто не было сил. Никакого движения на аэродроме, вызванного посадкой неизвестного самолета, я не заметил. Если это немцы, то почему они не спешат схватить меня? А если наши, то почему не торопятся убрать с полосы самолет?

Не помню, сколько времени просидел я так в кабине, пока заметил фигуру человека, не спеша двигавшегося в мою сторону. Он подошел и встал прямо передо мной. Это был старик, весь седой с бородой, на груди у него висел автомат. Что-то знакомое показалось мне в облике этого старика, где-то я уже видел его, эту седую бороду, эти глаза, в которых отражалась боль и скорбь всего мира. «Христос позвал рыбаков и сказал: идемте со мной, и я сделаю вас ловцами человеков. И сказал он рыбаку Симону: Петром, каменеем, тебя нарекаю, и на камне том построю я церковь свою». Я понял, где я видел этого старика.