Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

Лет, наверное, до семнадцати я время от времени тяготился обоюдным непониманием с матерью. Накатывало. Но выбора в предложении не было, и так или иначе, скорее умом, чем не сердцем, я принял сложившуюся систему координат. «В эту музыку, – образно успокоил себя, – я никогда не проникну, могу лишь делать вид». Знаете, есть такое томительное состояние души: «стыдно не понимать». Вагнера, Малевича, Мейерхольда, Неруду. Тут важно не признаваться. Даже самому себе. Такой вот рецепт. Потому что он излечивает от тяжёлого диагноза со стороны такого же общества: «Ну что за тупица?!»

Вот так же и близость с матерью стала частью семейных приличий.

Спустя годы этот сюртук прирос к телу, и мне уже не требовалось притворяться. Притворство стало частью моей личности, а возможно судьбой – так далеко вышло за пределы наших с мамой взаимоотношений. Я прикидываюсь писателем, редактором, человеком, которому интересно жить, хорошим братом, небезразличным приятелем. Да… еще милым пьяницей. При том, что когда сильно выпью – вовсе не мил. В душе, разумеется. Снаружи – сам собою душа и есть.

При этом мама нисколечко не отказывала мне в собственном понимании материнской любви и… несколько охлаждённой, однако же теплоте. Я часто кожей ощущал осеннюю теплоту ее нежных объятий. Мама не помогала мне, не мешала. Она просто ждала. Как дуб, родивший жёлудя, ждёт его падения. Ожидание закономерного. И терпение моей матери однажды было вознаграждено. Возможно, за «выслугу лет». Сейчас я не без издёвки говорю себе, что сам, подсознательно постарался не обмануть мамины представления о сыне. Чтобы не расстроить ее. Родной ведь человек.

Моя мама должна быть во всем и всегда права. Иное в ее характере не предусмотрено. Природой? Воспитанием? Какая разница. Если это и есть утешение после всех маминых собственных жизненных неудач или того, что было ею отнесено к неудачам, то она это утешение заслужила.

Вот это я дал жару… Молодец! Потрясающее, надо признать, создал себе алиби. Каково, а?! Верный сын принёс себя в жертву. Чему? Материнской бескомпромиссности и святой вере в то, что два близнеца не могут быть одинаково одарёнными? Кстати, готов принять на веру, что эта природная несправедливость была как-то, кем-то, зачем-то обоснована. Моя мама изучала удивительное количество журналов, в том числе и научных. По сдаче макулатуры – мама фигурно вырезала интересовавшие ее заметки – я все школьные годы ходил в передовиках. И вовсе не потому, что маму интересовало немногое. Журналы были неприлично толстыми. Еще помню, что не очень дорогими, можно было позволить себе кучу подписок. Даже семье с нашим невеликим достатком. Отец буйно и безрезультатно метался по редакторским кабинетам издательств и литературных вкладышей с аляповатыми, надо признать, повестушками почвеннического толка. А мама работала в детской поликлинике и еще… где только могла. Помню время, когда по пятницам – в каждую, без пропуска, нельзя было пропускать, – она подрабатывала гардеробщицей в театре. Какая-то старушка, знакомая чьей-то знакомой, уступала ей один раз в неделю смену за строго отмерянное вспомоществование из собственного жалованья. Домой мама возвращалась за полночь и первую половину субботы требовала от папы оплатить часть неоплатного долга за женскую долю.

– С худой овцы… – сказала однажды и тут же поправилась: – С барана, прости господи.

– Господь простит, а я нет, – не по-христиански отозвался отец.

Субботним утром я был разбужен внятными, непривычными для раннего часа хождениями по квартире и не знал, что так звучат сборы. И сестра тоже не знала. Мы вместе прислушивались к возне за стенами и, наверное, напряжение сказалось – оба опять заснули и все на свете проспали. За завтраком отца уже не было. Вплоть до первой его встречи с нами уже в качестве приходящего папы я не знал, что перед уходом он нас целовал и подправлял одеяла. Меня это волновало до такой степени, что поцелуй казался лакмусовой бумажкой, по которой определялось: было предательство или нет. А до этого у нас состоялось немало суббот, которые до сих пор мне очень дороги. Я, конечно, за долгие годы сильно приукрасил фантазиями эти первые из двух выходные дни, хотя, если разобраться, ничего-то особенного в них не было. Просто обычная человеческая теплота, циркулировавшая от отца к сыну и обратно.

С отцом, невостребованным, однако же не озлобившимся, а лишь подрастерявшим энтузиазм, но вполне себе миролюбивым писателем-домоседом, мы почти всякое субботнее утро были предоставлены самим себе. Это означало прогулку по свежему, что в те забранные дымкой годы еще не было для города чудом, воздуху. Видимо, это было пограничное время, когда урбанизация еще балансировала на тонкой грани, отделявшей ее от открытой войны с экологией. Мы знаем, кто победил. Из живущих точно никто.