Владимир Некляев - Лопата

«Вы дикари, — говорила она. — Вы молитесь идолам. У вас не сосчитать богов и божков, которым вы приносите жертвы, и они вместе с вами пьют, едят, хохочут». Он смеялся: «Так хорошо же с богами, если они с нами». — «Бог один, — приподнималась и крестилась она, — и он Бог-Отец, Бог-Сын и Бог- Дух Святой, и он тот, кто пошел на мучения, пожертвовал собой для нас, дал распять себя…» — И Тит спрашивал: «А зачем? Меня татары, у которых свой бог, распять хотели, так я не дался, забил четырех и убежал…» — а она рот ему закрывала: «Говорю тебе, что Бог во всех один, нет бога татарского или нальшанского…» — и он руку ее целовал, сам не осознавая, что женщине руку целует.

«Нальшанский бог есть, он привел Дана в Смоленск, а Дан тебя привел в Крево, чтобы стала моей богиней…» — сказал он, думая: «О Перун, о Ярило, о Велес, что это я делаю и что говорю? Кто из вас послал мне эту женщину на мою погибель? Не вы послали? Единый Бог, у которого в Креве все больше верных?»

Христиан в Креве, да и по всей Нальше после набега на Смоленск на самом деле прибавилось. Они поставили под Яриловой горой часовню и даже начали строить храм. Язычники удивлялись: зачем? Когда храм — земля под небом. Зачем прятаться в каменных домах, когда можно молиться в святилищах, на горах и холмах почитать своих богов, которые тоже не прятались, а испокон веку жили вместе с людьми? Любили друг друга, ссорились и даже дрались, но в конце концов всегда приходили к согласию. Боги и люди не были разными мирами, они жили на одном свете, который был цельным и нерушимым, не делился на жизнь и смерть — и никто не боялся ни жить, ни умереть.

Тит боялся, что забьет Дана. Больше ничего он не боялся. И спрашивал у себя самого: «Если есть что-то такое, из-за чего можно убить сына, и если это не власть и не золото, тогда что это? Если это женщина, если он дожил до того, что из-за женщины может пролить родную кровь, так нельзя ждать, пока такое случится. Вот почему еще, а не только из-за страха голода, попросил Тит лопату.

Никто этого не понял. Ни Вит с Юром, ни Дан. А Милава поняла.

— Зачем ты так?.. — спросила она, когда сыновья Тита разошлись кто в лес, кто на пасеку, кто на реку, а он присел к Милаве около гумна под стену на солнце. И она положила руку его на свой живот:

— Зачем ты из-за большого сына малого сына сиротой оставляешь?..

И кто-то ударил из живота Милавы в ладонь Тита! Маленьким кулачком! Тихо, но ударил!..

Тит хотел снять ладонь, да что-то удерживало руку на животе, притягивало, и это не была гладкая кожа Милавы, а что-то такое, что под ней, про что Тит до этого дня не спрашивал, не думал, а Милава договорила:

— Если уж ты решил, чтобы дали тебе лопату, так знай: дитя во мне твое.

Он спросил:

— Откуда ты знаешь, что мое? — И она сильнее прижала к животу его руку, под которой билась, пульсировала внутри нее жизнь.

— Ты уж не признайся никому, — посмотрев во все стороны, сказал он тихо. — За это смерть. Да еще лютая, располовинят.

— Как это?

— Напополам рассекут, если с двумя была.

Она заглянула ему в глаза. Глубоко посмотрела.

— Это если тебя не будет… А если ты будешь? Защитишь?

Тит поднялся.

— От людей защитил бы — от обычаев не защитить. Если Дан не забьет, я забить должен. Ведь позор не на одном Дане — на всей семье. А я старейший в ней. Глава рода. Мне и вершить суд по законам предков. Понимаешь?

Глаза Милавы стали влажными, но она удержала слезы.

— Какой суд? Почему надо мной? Не над тобой, не над Даном… Кто привез меня сюда, кто взял силой?.. Какие законы, если я люблю тебя? Если я тебя люблю и ношу твое дитя? Твоего сына, Тит…

Он не нашел, что сказать на это. Повернулся и пошел в дровяной сарай. Расколол пополам один березовый кругляк, второй, третий — только щепки летели. «Сила еще есть… — сам про себя подумал. — Но сегодня есть, а завтра… — Увидел, как вырастет сын, будет стоять вот тут, колоть березовые кругляки, только щепки лететь будут… Вспомнил, как кололи дрова его отец, дед… Как летели щепки… Все было так же. И так же будет… — Так для чего тогда, если все то же самое, одно исчезает, а другое появляется? Один умирает, а другой…»

Тит вогнал топор в колоду, набрал поленьев и понес в баню. Надо было помыться перед завтрашним днем.

Назавтра с самого утра солнце палило так, как будто помешалось. Земля изнемогала от жары, а люди изнемогали и от жары, и от земли, которую надо было поливать и поливать, чтобы не сгорела. На огороды ведрами вынесли чуть ли не всю обмелевшую речку Кревлянку, после чего как бы в насмешку над Ярилой Перун послал дождь. В полдень наплыла духота, а под вечер над Перуновой горой неожиданно собрались тучи, из которых обрушился водопад. Дождь не лил, а стеной падал, и за несколько мгновений воды стало столько, что Кревлянка забурлила, вышла из берегов, затопила и смыла нижние огороды, а верхние, на склонах, куда носить воду с реки сил не хватало, были уже спалены солнцем — и опустевшая, черная в ложбинах и порыжевшая на склонах пригорков земля страшно зияла неизбежным зимним голодом. Титу теперь и думать не было о чем, только о лопате.