Дюла Чак - Глемба

— Как же так, господин Глемба! — Я тоже повысил голос и даже поднялся со стула. — Что вы заработали, то и ваше! С какой стати мне принимать от вас бесплатные услуги? Я вам не сват и не брат…

— Сказано вам: прекратите!

Мне показался бы смешным этот капральский приказной тон, не приведи он меня в смущение. Чуть раскосые глаза Глембы сверкали неподдельным возмущением. Он был до такой степени возбужден, что я счел за благо не усугублять его гнев. Я всегда побаивался вспыльчивых людей: как ни сокрушаются, как ни каются потом они в своих необдуманных поступках, наступает момент, когда они не в силах сдержаться. У меня же не было ни малейшей охоты вступать с Глембой в пререкания — неразумнее всего было бы сейчас настаивать на своем. Поэтому я подавил обиду и поступил так, как поступаю обычно, столкнувшись с каким-то непонятным явлением: принялся изучать его.

Если тон Глембы и казался чересчур грубым, в данном случае он был обоснован и приемлем, поскольку Глемба находился в более выгодном положении. Он оказал мне любезность, и я в долгу перед ним. К тому же он только что заявил, что прощает мне мой долг, и такое распределение ролей давало ему право на известное высокомерие.

Однако помимо этого — вернее, независимо от этого — было в Глембе нечто такое, что я, скорей, назвал бы сознанием своего превосходства вообще. Причина его казалась весьма непонятной, и я почти склонен был усмотреть в этом элемент комизма. Веселые дела! Я — столичная штучка, славы и известности мне не занимать, а меня одергивает какой-то деревенский шут!.. Или уж настолько глуп этот Глемба, думал я про себя, что не в состоянии уловить явного различия между нами, или же…

Завершив ход рассуждений, я окончательно растерялся. Ну а что, если он прекрасно осведомлен обо всех моих заслугах и плюет на них, поскольку его собственные достоинства неизмеримо выше, просто мне о них ничего не известно. Вдруг этот Глемба — важная персона, но хранит инкогнито? В конце концов неспроста же породнился он с зажиточным семейством Перестеги и не без причины поговаривают о миллионах долларов в Америке… Да и литературный еженедельник он тоже, наверное, не зря таскает за голенищем сапога…

Я бросил взгляд на торчавшую из-за голенища газету, и во мне опять взыграло чувство юмора. У меня внезапно возникло подозрение, будто это тот же самый экземпляр, что я видел у него на прошлой неделе, а может, он носит его уже не первый год, и газета вообще к сапогу приросла.

Мысль эта настолько увлекла меня, что я решил тут же выяснить все до конца.

Я поднял руки в знак того, что сдаюсь.

— Ладно, господин Глемба, вам виднее… Если не сейчас, то рано или поздно улучу момент доказать вам признательность всей нашей семьи… Постараюсь найти такую возможность… — Затем без всякого перехода я указал на газету: — Разрешите взглянуть? А то до того забегался, что не успел купить последний номер.

Он молча протянул мне газету, и я, взглянув на дату, сразу увидел, что номер свежий. Я испытал мимолетное разочарование, но в то же время получил еще один повод для размышлений. Газету я свернул и отложил в сторону.

— Откуда вы ее берете? — спросил я.

— Шофер автобуса привозит. Я подписываюсь на нее, — пробурчал он и вышел за дверь.

Я воспользовался случаем получше разглядеть крохотную комнатку с деревянными балками, куполообразной печью и едва уловимым запахом кислой капусты.

Во всем царил строжайший порядок. Над деревянной кроватью, доверху заваленной перинами и подушками, висели два увеличенных, донельзя отретушированных портрета в черных рамках: мужской и женский. Может, это были даже и не фотографии, а рисунки, скопированные с фотографий. Во всяком случае, оба лица не несли на себе признаков времени, возраста и ярко выраженного человеческого характера.

В простенке между небольшими окнами, засунутые под раму потускневшего зеркала, торчали мелкие выцветшие фотографии, среди них выделялась одна красочная, выполненная с помощью современной фототехники карточка, на которой я несомненно узнал Глембу, хотя снимок явно был изготовлен добрый десяток лет назад. В клетчатом пиджаке, в галстуке бабочкой, Глемба стоял, обняв рукой за плечи какую-то женщину в шляпе, а у их ног примостились здоровенная гончая и четверо разодетых в пух и прах детишек, кто — сидя на корточках, кто — лежа на полу. Снимок был сделан в помещении, причем с таким расчетом, чтобы как можно больше интерьера — с вычурной парадной мебелью и даже камином на заднем плане — вместилось в кадр.