Наталия Ким - По фактической погоде

Ансамбль «Берендеи» существует и поныне. Некоторых участников уже нет на свете. Они были очень хорошими. Они делали все от души. Они были абсолютно чужими ей. Куся так и не сказала им «простите» и «спасибо». Делаю это сейчас.

Так и не состоявшийся роман Куси с ансамблем «Берендеи» стал для нее некоторой отправной точкой, началом тайной, гадкой по ощущениям и очень одинокой подростковой жизни. Кусю, с ее домашним воспитанием и привычкой гибко подстраиваться под обстоятельства, предлагаемые взрослыми, громко и настойчиво звала улица, звал город, заглушая трагический отчаянный шепот родного дома, умолявший не влезать и не рисковать. После школы, а нередко и вместо нее, Куся отправлялась шататься, быстро освоив район Павелецкой-Новокузнецкой-Третьяковской со всеми его проходными дворами и палисадниками; яузские берега, от Серебрянической набережной до Спасо-Андроникова монастыря; обходила тщательно лелеемые и любимые с детства «старые названия» — Пречистенку, Варварку, Воздвиженку, Покровку, Чистые и Патриаршие пруды, затем углубилась в опасный район трех вокзалов, ну и, разумеется, влетела в неминучие арбатские переулки, где тусовались хиппи.

Как я уже писала в предыдущей книге, хиппи конца 80-х — чаще всего вполне домашние дети из интеллигентских московских семей, изо всех сил напускавшие на себя вид реальных «системщиков», «олды». Кое-кто из реальных «олдовых» хиппи редко, но таки появлялся возле арбатского кафе, именуемого в этой среде «Бисквитом», или дул «крымку» на «Гоголях», но основная масса этой молодежи, невнятно болтающая на своем наречии, как стадо человеколюдей из уэлссовского «Острова доктора Моро», вставляющая англицизмы направо и налево, крутилась между пятью-шестью точками в поисках «вписки» на ночь. Скоро Куся освоила этот нетрудный язык явок и паролей, знала правильные подвалы, крыши и многокомнатные странные квартиры, где легко можно было остаться на сколько хочешь. Соблюдая дресс-код, Куся прилежно мастерила себе по ночам из старых джинсов «ксивник» и «ксиводан», на которых вышивала бисером куриную лапку-«пацифик», покупала у фарцы самопальные значки с битлами, рисовала на руках черной ручкой цветы и слоганы из серии MAKE LOVE NOT WAR, сплела из разноцветного мулине «хайратник», которым обвязывала длинные немытые патлы и даже ходила босиком, — правда, прежде чем войти в метро и когда не видели остальные, она доставала из джинсового мешка спрятанные кеды. Неудобной деталью оставались неклевые очки в толстой розовой оправе, потому Куся, придя на тусовку, прятала их подальше и щурилась, стараясь разглядеть новые лица в ленивой, разморенной московским солнцем толпе молодых людей. Она придумала себе кликуху — Гамма, но оказалось, что это имя уже занято, причем не кем-нибудь, а настоящей «системщицей», вдовой кого-то очень известного, кто — говорилось с понижением голоса — недавно «сторчался».

Кусин главный проводник по этому миру, с которым они познакомились, слушая арбатского певца Собаку, нервный толстый и сутулый парень Спайк (в миру Илюша Апштейн, ученик самой известной московской математической школы, вундеркинд, впоследствии уехавший на Запад, после многих лет обучения в самых престижных вузах мира плюнувший на математику, чтобы стать раввином в Монреале), быстро придумал ей к кликухе приставку «черная», ибо та самая «олдовая» Гамма была рыжей, чтобы никто не путал. Вся эта толпа с удовольствием исповедовала свободную любовь так, как они это понимали, и поэтому Куся за один вечер вынужденно целовалась с добрым десятком незнакомых ей молодых небритых или прыщавых людей, ибо отказываться было не принято. Спайк несколько раз сопровождал ее на «вписанный» ночлег и не подпускал к Кусе никого, загораживая ее своим огромным медузообразным телом, но сам робел даже взять ее за руку. Впрочем, все происходило вполне дружелюбно и без насилия, нет так нет, не стремайся, систер, ибо все они были братьями и сестрами по духу противоречия и противопоставления себя родительским ценностям и государственному официозу. Некоторые из них хвастались, что попадали в «винтилово» и проводили ночи в знаменитом Пятом арбатском отделении милиции, демонстрировали свежие синяки, чем вызывали восторг и поклонение. Все эти интеллигентские детишки, из тех, кто не сел на иглу, имели очень смутное представление о настоящих советских хиппи — художниках и музыкантах, легендах с их подчас трагическими жизнями, зато жонглировали у кого-то когда-то услышанными и жадно повторенными именами — Поня, Солнышко, Сольми, Крис, Ромашка с Машкой (или Машка с Ромашкой), Володя Баптист, Женя Парадокс, Ришелье, Шапокляк, Маугли, Синоптик, Суматошка, Арыч, Лель… Разумеется, каждый представлялся добрым приятелем того или другой, и все верили и не верили, втайне желая для себя какой-нибудь исключительной истории, они рвались из пионерско-комсомольских рамок к яркой новой жизни, полной опасностей, безнадзорности, безбашенности и безответственности.