Наталия Ким - По фактической погоде

Куся несколько лет потом посылала Мише-двухпальчику персональные открытки с праздниками и небольшие подарки, собираясь съездить к нему и откладывая каждый раз. Когда же она наконец снова добралась в Дорогобужский район Смоленской области, выяснилось, что Мишку почти сразу после их тогдашнего приезда забрали, оформив опеку, люди, которым кто-то из ее товарищей о нем рассказал. То есть, поняла Куся, открытки и игрушки, ему адресованные, доставались кому-то из других ребят. Засыпая, вздрагивая всем телом в тряской жесткой электричке, Куся видела в полудреме взрослого Женьку Двухпальчика, который с улыбкой обнимает малыша — то ли Мишку, то ли Машку-дурачка — и весело говорит ему: «Ну че, крабик, как оно вообще?..»

В 1987–88 годах Куся, неряшливый агрессивный подросток, несколько месяцев пела с ансамблем «Берендеи». Любители КСП наверняка знают о них, в трех словах: организовался коллектив в 1974-м силами студентов лесотехнического института, позже в него влился ансамбль «Альтруисты» МИУ, а еще позже — более младшее поколение все того же лесотехнического — «Эльфы». Ездили по БАМу с концертами, были лауреатами всяких фестивалей… Куся от околокаэспешной братии знала участников «Берендеев» только по именам — Слава, Паша, Ляля, Люба, а как и что они поют — не представляла вообще. «Они славные и очень мелодичные», — скупо прокомментировал творчество коллектива Кусин папа. Кусе было безразлично. Кто такие «берендеи», она знала смутно, ей представлялись какие-то условные дриады.

То межвременье между тринадцатью и пятнадцатью годами осталось в Кусиной памяти бесконечной какой-то маетой невысказанных и несформулированных мыслей и желаний, телесное лихорадочно брало верх над интеллектом и искало входа и выхода, не находило, мучило, увеличивая закомплексованность тушки. Неясно, как Кусиному папе пришло в голову отправить мрачную дочь петь в этот ансамбль и почему Куся не послала всех к чертям за такие решительные инициативы, ибо любые самые робкие предложения со стороны родных и близких воспринимались ею тогда как чудовищное насилие над личностью, но в одно ноябрьское воскресенье она ехала на север Москвы искать некий НИИ, где собирались на репетиции эти совершенно не знакомые ей люди.

Все, что касалось КСП, Кусе всегда страшно нравилось, притягивало и казалось средоточием каких-то истинных ценностей, от которых ее папа, известный бард, как она чувствовала, если не отталкивался, то, по крайней мере, к ним не стремился, а Кусе яростно хотелось туда со всеми потрохами, она сердилась на папу, втайне считала его слишком гордым и некомпанейским. К тому времени Куся уже побывала в 83-м на одном бардовском фестивале на Камчатке, где они три дня жили в настоящих палатках, а папа был главным в жюри; а еще они проехали в 86-м через всю Сибирь от Новосибирска через Красноярск в Норильск, где везде-везде тоже были какие-то смотры самодеятельной песни, конкурсы, концерты, все волновало и очаровывало юную душу. Куся ходила в походы с компанией друзей старше на несколько лет и не мыслила жизни без костров, палаток-серебрянок, канов, КЛМН (кружка-ложка-миска-нож), рюкзака «Сенеж», штормовки, тельняшки, прожженного спальника и целого набора окказиональных шуточек, цитат, терминов, традиций… И конечно, песен. Одинаково романтически обаятельными на тот момент были для нее песни Визбора, Городницкого, обеих Матвеевых, Ивасей, Никитиных и даже Розенбаума — серый в яблоках конь обещающе мчался через белые скалы Босфора, послушные волы с венками на рогах плелись через Фанские горы в Бричмуллу, и все пили зеленый чай в таверне у девушки, чьей любви кто-то боялся зря. Отдельно от всего этого где-то были Высоцкий и Галич, особняком, разумеется, собственно Кусин папа, а еще имелся тщательно оберегаемый от остальных Михаил Щербаков, чье творчество несколько лет на две трети составляло Кусин подростковый внутренний мир, Куся знала наизусть все его песни даже лучше, чем творения собственного отца.

Одним словом, чужие слова и музыка, еще не вылившись в подростковом сознании в рок, который потом на долгие годы вытеснит все стоящие у печки лыжи и бригантины — все это заменяло Кусе понимание и ощущение любви и страсти, о которых она пока что имела слишком смутное представление.

Куся приехала в серую НИИ-коробку, нашла нужную комнату на первом этаже и познакомилась с «Берендеями». Они были очень добры и приветливы, попросили что-то спеть, Куся, гордясь, спела две-три песни Щербакова, и на лицах ее новых знакомых застыло выражение недоумения и напряжения. «Мне кажется, это какая-то математика», — робко сказала тоненькая Ляля. Остальные кивали. Ну, хлопнул по коленке Слава, это не вполне наш репертуар, давай-ка вот, вливайся — и дал Кусе листок с текстом. Они разучивали песню «Девушка пела в церковном хоре» на слова Блока. Это было очень красиво, музыкальные линии полифонически плавали вокруг друг друга, нежнейшие девичьи сопрано сливались с альтом и баритоном, тягучая мощная мелодия вынимала всю душу, слова завораживали, и хотя Куся не понимала ничего, мысли не успевали за музыкой и скакали как блохи. «Почему девушка пела именно в церковном хоре „о всех кораблях, ушедших в море“? Разве в церкви поют не про божественное? Откуда какой-то вдруг „ребенок“, да еще „причастный тайнам“ и плакал, откуда он знал, что „никто не придет назад“? Что такое „царские врата“, почему ребенок забрался „высоко“? Какая дичь — „белое платье пело в луче“, розовые сопли, фу!» — но все эти обрывки мыслей и ощущений таяли, как маленькие ледяные фигурки, расплавленные тонким лучом и сладким тембром той, что пела в церковном хоре, о которой рассказывали на разные голоса ребята из «Берендеев», и делали это — Куся вынуждена была признать — бесподобно…