Нина Вяха - Завещание

Уже поздно вечером Лаури услышал, как дверь в коровник отворилась. Пентти, кажется, удивился, обнаружив его в стойле. Чувство взаимопонимания, воспоминания о том, что им только что пришлось вместе пережить, все это куда-то делось, и теперь лицо отца ровным счетом ничего не выражало. Он появился, неся в обеих руках по лопате.

– Вот как, сидишь, значит. Ну что, она умерла?

Лаури покачал головой. Кожу на щеках стянуло от высохших слез, взгляд помутнел.

– Тогда пошел вон отсюда, – велел отец.

Когда Лаури не пошевельнулся, Пентти разозлился и вышвырнул сына вон из стойла. После чего взял одну из лопат и занес ее над головой коровы. Так замахиваются, когда готовятся, к примеру, закладывать фундамент под гараж. Но вместо этого лопата опустилась на голову Култы, и Лаури увидел, как ноги коровы дернулись и замерли, теперь уже навсегда. Он продолжал плакать, от всех этих рыданий у него уже раскалывалась голова, одежда грязными лохмотьями свисала с него, и из-за слез все вокруг было как в тумане.

Пентти бросил ему одну из лопат.

– Пошли, нужно их закопать, пока совсем не стемнело. Иначе налетят мухи и начнется черт знает что.

Но Лаури не смог пошевельнуться и остался сидеть в той же позе, не в силах успокоиться и перестать плакать.

Отец вздохнул, но больше его трогать не стал.

– Сходи в баню и хорошенько вымойся, прежде чем соваться в дом. Сири с ума сойдет, если ты перепачкаешь ей полы, она только что выбила все половики.

И с этими словами он ушел, прихватив лопаты. Лаури слышал, как отец во дворе зовет Воитто, одного из старших сыновей, который уж точно не станет рыдать над умершей коровой, не имея даже сил похоронить ее. Лаури утер слезы и попытался проглотить сопли, а те ни в какую не желали глотаться, и он все сглатывал и сглатывал. Наконец спустя какое-то время он, пошатываясь, выбрался из коровника и поплелся в баню.

Внутри никого не было. Лаури разделся и побросал всю одежду в печку, где яростно трещали поленья, после чего лег на самую нижнюю полку и зажмурил глаза.

Я только немножко вздремну, подумал он.

Он резко проснулся от того, что в лицо ему плеснули холодной водой. Над ним, нависая, стоял Пентти, багровый лицом, должно быть из-за жара, подумал сначала Лаури, от гнева, подумал он следом, и вдруг обнаружил, что лежит на траве перед баней.

– Какого дьявола ты творишь? – заорал отец. – Своими выкрутасами ты до смерти перепугал мать.

Позже вечером, когда Лаури лежал укрытый в своей постели, и Анни присела на краешек его кровати, чтобы пожелать спокойной ночи, весь день показался ему одним длинным и кошмарным сном. Ему было совсем не жаль сожженной рубашки, но вот потерять джинсы, да еще самые красивые, было очень обидно.

– Можешь взять мою старую велюровую куртку.

Лаури посмотрел на свою старшую сестру. Это была ее самая красивая куртка, и он частенько с мечтательным видом проводил пальцами по ткани, наслаждаясь мягкостью ворса. А теперь Анни сидела рядом и гладила его по голове, как она часто делала, когда он был еще совсем маленьким и ей приходилось сидеть рядом с ним, чтобы он не боялся уснуть, провалиться во тьму ночи. Сестра только что вернулась из бани, ее волосы были еще влажными, и эти разрумянившиеся щеки – она выглядела такой живой в тусклом свете ночника, такой красивой. Прямо как мой ангел-хранитель, подумал Лаури.

– Я все равно ее не ношу. И, кстати, я по натуре – осень. Мне больше идет винно-красный. А ты – лето, тебе ярко-красный будет в самый раз. Он тебе лучше подходит.

С этими словами она оставила его и отправилась в их общую с Хелми спальню, но на следующее утро, когда Лаури проснулся, на стуле у изножья кровати висела красная летняя куртка.

После того случая он больше не ходил в коровник. Он знал, где были похоронены Култа и ее теленок – в углу участка, где хоронили всех умерших на ферме животных, но сам никогда туда не ходил.

* * *

Отказавшись от мечты стать ветеринаром, Лаури перенес все свое внимание на сестер.

Он обожал сиживать на одной из кроватей в их комнате и наблюдать, как они приводят себя в порядок. Анни как самая старшая и опытная учила Хелми причесываться и накладывать макияж. Иногда они разрешали ему присоединиться к ним, в шутку разрисовывая его лицо помадой и тушью для ресниц, но чаще всего он просто наблюдал. Потому что Пентти просто свирепел, если видел сына накрашенным, и потом еще несколько дней оплеухи отца звоном отзывались в его ушах.