Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Сегодня одиннадцатое, да? — спрашиваю я.

Она смотрит на часы и кивает.

— Он напал на нее тринадцатого, в ночь затмения.

Осталось два дня до того, как станет поздно, но, если у меня ничего не получится, я, по крайней мере, буду знать, что попыталась.

Пару мгновений Горошинка молчит.

— Как бы мне хотелось пойти туда с тобой!

— Мне тоже, — говорю я.

— Знаешь, я думала… эти ее фильмы, все это… вырезки из тех фильмов, которые она показывала нам дома. Помнишь ее шикарную рождественскую версию нашей «прекрасной жизни»? В той коробке вся та жуткая хрень, о которой мы никогда с ней не говорили. Она специально собрала все это, упаковала и отправила обратно — туда, где все изначально пошло не так.

— Думаю, ты права, — говорю я.

— Может, стоит посмотреть фильм под номером три?

— Да, вот только… мне нужно увидеть кое-что еще.

Горошинка спешит за мной. Пот бисером капает с моих волос, когда я пробегаю последние несколько ярдов и упираюсь в тупик через улицу от того места, где была пекарня Майкла и где мы купили пончики. Теперь ее нет — и, судя по всему, очень давно. На этом месте магазин, торгующий гитарами «Gretsch». Особенно красивая модель медленно кружится на подставке в стеклянной витрине. Судя по баннеру над магазином, ему уже двадцать пять лет. Между выцветшими плакатами видно внутреннее помещение.

— Изменилось… — тихо говорю я с пронзительной смесью радости и грусти. — Он смог убежать.

— На что мы смотрим?

— Просто… один человек, которого я встретила в семьдесят седьмом, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. — Майкл. Он работал здесь. Раньше здесь была пекарня, а теперь ее нет.

— И это что-то значит? — Горошинка появляется в поле моего зрения.

Как это неправильно! Как непоследовательно — беспокоиться и волноваться о том, от кого я закрывалась всего несколько минут назад! Возможно, я сделала или сказала что-то, что вынудило его покинуть Бей-Ридж и изменить свою жизнь к лучшему. Надеюсь, что это так. Я чувствую, как сильно скучаю по нему, по возможности быть рядом с ним. Все, что я могу, — это собраться с духом и выстоять перед обжигающей болью, которая накатила на меня от одного осознания того, что самый нужный человек уже никогда не будет моим.

Свет бледно-золотой. Есть еще один, и я узнаю´ его не сразу. Краска облупилась на кремовых деревянных ставнях. Они распахиваются наружу, открывая пейзаж в виде домов цвета топленого молока и крыш, выложенных старой терракотовой черепицей.

— Франция, — замечает Горошинка. Она сидит рядом со мной, скрестив ноги. — Помнишь, мы жили в миленьком старом домике недалеко от Бордо? Там еще были дырки в стенах, оставленные пулями нацистов, и ты сказала мне, что после войны местные жители повесили оккупантов прямо на нашем балконе. Папа работал на площадке фильма о войне где-то в окрестностях и позвал нас пожить с ним пару недель. Мама была не в восторге, потому что и дома нас не было, и с ним мы толком не виделись.

— Да, — отзываюсь я. Я помню, как мы проводили вечера, плескаясь в маленьком бассейне с ярко-голубой водой, а собака домовладельцев охраняла нас с Горошинкой и бродила из одного конца бассейна в другой, словно следила за тем, чтобы мы не утонули. Но когда я думаю об этом, то не чувствую ни тепла, ни солнца, которыми переполнены мои воспоминания об этом месте. Я чувствую только холод.

Мама заходит в кадр. На ней бирюзовый свободный сарафан. Ее волосы пушистые от воды и солнца, их уже чуть тронула седина, а когда она поправляет на камере фокус, я могу рассмотреть светлые участки незагоревшей кожи вокруг ее глаз. Ей около тридцати, и она невероятно красива.

— Ну-ка, посмотрим, что они скажут, — доверительно шепчет она в камеру. — Девочки! — Она отступает на несколько шагов и зовет нас. Мягкий солнечный свет льется сквозь шелковый сарафан, выхватывая контур ног. — Луна! Горошинка! Пора!

Горошинка, конечно же, прибегает первая. Она врывается в комнату, и камера вздрагивает, когда она пробегает по половицам.

— Прибыла! — сообщает она и размашисто кланяется маме. Та в ответ делает книксен.

Затем прихожу я и замираю в уголке. На мне шорты, из которых я почти выросла. Я стою, скрестив руки на груди, потому что чувствую себя довольно неловко в бело-голубом топе под горло, который для меня выбрала Горошинка.

— Пиа Сенклер! — Мама сжимает руку так, словно держит в ней невидимый микрофон, и подносит его к Горошинке. — Пожалуйста, поведайте нам, кем вы хотите стать, когда вырастете?