Эльмина Отсман - Спорю с судьбой

Нет, труд комбайнера не легкий, ох, не легкий.

За двадцать лет, двадцать горячих жатв все было — удачи и неудачи. В пятидесятые годы поля так раскисали от дождя, что машины увязали в день по нескольку раз. Натаскаешь соломы и хвороста, чтобы выбраться, и все сначала. Так день за днем. Посмотришь вокруг — убрали мало, значит, и не заработали. К вечеру устаешь так, кажется, на следующий день и на работу не выйдешь, а утром опять спешишь к комбайну. Во время уборки для меня других дел не существует, только хлебные нивы, и я — маленький капитан своего большого корабля. Даже заботы о доме на второй план уходят.

Вспоминается первая моя уборка в августе пятидесятого. Она была очень ответственной. Нужно было не только самой себе доказать, что я могу работать на этой машине, но и колхозникам, которые никогда раньше не видели комбайна и не верили, что он сможет сам сжать, обмолотить зерно.

На центральной усадьбе колхоза «Большевик» возле машины все время толпились люди. Приезжали на лошадях, шли пешком, каждому хотелось увидеть ее собственными глазами, представить, как она будет работать. Комбайн вызывал бесконечные пересуды, разделил хороших, добрых соседей на два лагеря — сторонников и противников.

— Да что там, все это обман, — говорили одни. — Не может одна машина заменить десятки людей.

А другие верили, хотя считали, что зерно, убранное комбайном, для выпечки хлеба не годится.

То, что на комбайне буду работать я, женщина, особенно не смущало колхозников. Меня уже здесь знали. Поверили мне.

Я же все никак не могла выйти в поле. По нескольку раз в день обходили мы с председателем колхоза Татсом маленькие каменистые поля. Растирали в пальцах зерна ржи, переглядывались, но никто не решался сказать: «Пора!». Зерну не хватало спелости.

Я старалась избегать споров с колхозниками. На людях держалась весело и уверенно. Но когда оставалась одна, особенно по ночам, готова была чуть ли не реветь белугой, бросить все и уехать в Вильянди. Мучил даже не страх, а стыд. Как я посмотрю людям в глаза, что скажу им, если вдруг не справлюсь? Но еще сильнее стыда было чувство ответственности. От меня зависело доказать, что и на этих маленьких полях могут работать комбайны, что только по пути крупных хозяйств и механизации развиваться сельскому хозяйству республики.

Наконец Татс дал «добро», и я выехала в поле. Десятки глаз смотрели мне вслед. Одни — с надеждой и тревогой, другие — с ненавистью.

Как только въехала в рожь, затрещали предохранители муфты шнека. Рожь была очень высокосоломистая. Потом день за днем, буквально на ходу, приходилось делать приспособления, необходимые для работы в наших условиях, набирать опыт. Осваивать новую машину мне помогал и отец. Он был у меня помощником. Большой выдумщик на всякие новшества, на ходу исправлял поломки. А чувство от работы на комбайне было радостное. Оглянешься — сзади тебя короткая, как ножницами подстриженная, стерня и ровные пучки соломы, а в бункер непрерывным потоком течет тяжелое золотое зерно.

Сентябрьские дожди прервали уборку. В колхозе «Большевик» пшеница осталась на полях, хлеба от дождей полегли, почва набухла и размякла так, что и на гусеничном тракторе не проедешь, а на моей самоходке и думать нечего. Свернули работы и вернулись в МТС.

Когда подвели итоги, результаты оказались плачевными. Норму выработки нам установили, исходя из равнинных степных районов, без учета наших маленьких каменистых полей. За сезон должны были убрать 220 гектаров, а одолели всего 166. К тому же и горючее перерасходовали. Словом, когда начали производить денежный расчет, получать почти нечего было. Горько и обидно: столько надежд возлагала, так ждала этого своего звездного часа и что же? «Может, правы те, кто утверждает, что в условиях Эстонии комбайны работать не могут?» — закралась противная мысль. Но я отогнала ее от себя. «Смогут, смогут», — повторяла, будто спорила с противником.

После уборки отдыхать не пришлось — сразу же пересела на трактор. Старый, разбитый, но я и такому была рада. Во-первых, надо заработать, чтобы зиму прожить, а, во-вторых, ужасно не люблю в городе сидеть. Гораздо больше по душе просторы полей. Пусть и холодные ветры пронизывают, и дожди хлещут, и машины подводят — все равно я не поменяла бы все это на любую работу в городе.

К тому времени я уже крепко усвоила одну истину — никогда не отчаиваться, не опускать руки, не сдаваться. Никогда не забуду, как однажды в цирке шапито выступала группа акробатов, и у одного, совсем еще мальчика, не получился прыжок, он сорвался. Публика наша доброжелательная, она бы простила ошибку, но артисты себе ее не простили. Этот неудавшийся номер был повторен еще раз. И снова не получился. Публика стала волноваться. Раздались аплодисменты: мол, хватит мучить ребенка, не получилось, так не получилось. Но прыжок снова был повторен. То ли оттого, что мальчик разволновался, то ли в силу других причин, он все время срывался. Даже я не выдержала, сказала вслух: «Ну, сколько можно?» А мой сосед, пожилой военный, спокойно объяснил, что в цирке существует такое правило: до тех пор повторять номер, пока ошибка не будет исправлена. В противном случае у артиста вырабатывается чувство страха, перед ним возникает «барьер», который он не в состоянии будет преодолеть. Тогда — прощай, цирк!