Генри Крейн - Санта–Барбара V. Книга 2

Ночь была довольно прохладная, и потому Кэпвелл участливо поинтересовался:

— Ты не замерзла?..

— Нет, нет…

«Разве рядом с тобой можно мерзнуть?..» — подумала Уэйнрайт.

Вокруг фонарей, стоявших вдоль аллеи, по краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые электрические нимбы. В сгущавшемся тумане началась сказочная, фантастическая игра света. Ночные насекомые, охмелевшие от ароматов, вылетали из липовой листвы, кружились вокруг фонарей и тяжело ударялись об влажные матовые стекла.

Туман преображал все предметы, отрывая их от земли и поднимая куда‑то вверх. Огромное административное здание банка напротив, казалось, плыло по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными каютами; серая тень пресвитерианской церкви, стоящая за этим мрачноватым строением, превращалась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато–красном мареве света. А потом сдвинулись со своих мест и поплыли караваны домов напротив…

Они сидели рядом и молчали — казалось, они понимали друг друга и без слов…

В этом тумане все было нереальным — и им казалось, что они тоже как‑то расплываются, тонут в призрачном мерцающем свете.

Мейсон медленно повернул голову и посмотрел на Джулию — яркий свет фонаря отражался в ее широко раскрытых глазах…

— Сядь поближе, — произнес он, — а то туман унесет тебя…

Она повернула к Кэпвеллу лицо и как‑то загадочно улыбнулась…

Рот Джулии был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели на Мейсона в упор…

Но ему в этот момент почему‑то казалось, что она вовсе не замечает его, что ее улыбка и взгляд скользят куда‑то мимо, туда, где продолжалось это серое, серебристое течение; будто бы она слилась с призрачным шелестом листвы, с каплями влаги, стекающим по шероховатым стволам, будто бы она ловит темный, неслышный для обычного человеческого уха голос за деревьями, за всем этим призрачным, ирреальным миром, будто бы сейчас она встанет и пойдет сквозь этот серебристый туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный и такой таинственный призыв земли к жизни.

Мейсон потом никогда в своей жизни не смог забыть этого момента: лицо Джулии, такое красивое и выразительное, не смог забыть, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, — не смог забыть, как губы ее потянулись к его губам, глаза приблизились к его глазам, посмотрев вопрошающе и серьезно, и как потом эти огромные мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись ему…

А серебристый туман все клубился вокруг скамейки. Из его рваных клочьев торчали окруженные оранжевыми нимбами фонари.

Мейсон неспешно снял с себя плащ, и они вдвоем укрылись им…

Город потонул, исчез, как‑то совершенно незаметно растворился…

И время словно умерло для них…

Они просидели так долго — ни Кэпвелл, ни Уэйнрайт не могли сказать, сколько же точно — время совсем остановилось. И они не вели его счет…

Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед ними замелькали какие‑то длинные, фантасмагорические тени. Мейсон услышал какие‑то шаги и невнятное бормотание. Затем неожиданно откуда‑то справа донесся приглушенный звон гитар.

Кэпвелл и Уэйнрайт, как по команде, подняли головы. Тени приближались, материализуясь в темные силуэты, и, казалось, сдвигались в круг.

Внезапно послышалось громкое пение:

— Иисус зовет тебя…

Мейсон вздрогнул и стал прислушиваться

В чем дело?..

Непонятно.

Уж не попали ли они на луну?.. Может быть, в пресвитерианской церкви напротив какая‑то служба?..

Нет, уже слишком поздно…

Но ведь это хор, самый настоящий двухголосный женский хор…

— Покайся в грехах…

Неожиданно по всему парку раздалось в ритме военизированного марша:

— Грешник, грешник, поднимайся…

Мейсон посмотрел на свою спутницу с полнейшим недоумением.

— Ничего не понимаю…

— Я тоже.

Невидимый хор продолжал:

— Приходи в исповедальню…

Джулия передернула плечами.

— Даже и не представляю, что же это такое может быть…

И вдруг Мейсон понял.

— А, так ведь это Армия спасения!

Тени снова призвали:

— Грех в себе ты подавляй…

Кантилена постепенно нарастала.

В глазах Джулии замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от смеха.

А над Линкольн–Парком уже гремело неудержимое фортиссимо, многократно усиленное стереофоническими динамиками:

Страшный огонь