Вигдис Йорт - Наследство [litres]

«Ты же порвала со своими, – сказал Бу, – но до конца так и не освободилась».

Мне снилось, будто я дома – там, где прошло мое детство. Мы с матерью шли по Эйкетюне, и я пыталась рассказать ей, как мне тяжело, как я мучаюсь, но она не слушала, не желала слушать, не желала понимать, говорила лишь о себе, и я подумала: «Мне надо уехать из дома! – и сразу же одернула себя: – Но я не могу, мне же всего пять лет».

Последние выходные января я посвятила семинару о месте театральной критики в газетах, я входила в инициативную группу и не имела возможности отказаться. Я не могла избавиться от напряжения, но надеялась, что никто не обратил внимания на некролог и не свяжет его со мной, надеялась, что никто не знает о смерти моего отца и не подойдет с соболезнованиями, мне не хотелось обсуждать отца, его смерть и похороны с теми, кто не был в курсе дела. В перерывах я делала вид, будто ужасно занята, озабоченно колотила по клавишам лэптопа, держалась в стороне от других участников, а в субботу не пошла на праздничный ужин. В воскресенье вечером, когда семинар закончился, я отправилась на дачу к Ларсу, в лес. Мне не терпелось быстрее приехать туда, подальше от всего. Последний номер «На сцене» наконец ушел в типографию и мне оставалось только подготовить интервью о драматизме в лирике Рольфа Якобсена, но и его сдать требовалось лишь через неделю. Мне не терпелось растопить камин на даче у Ларса, чтобы тепло растеклось по дому, хотелось побыстрее оказаться в лесу, подальше от всего. Там меня окутывал покой, и я надеялась, что так оно будет и в этот раз.

Я приехала на дачу Ларса и растопила камин, я ждала тепла и покоя, я надеялась крепко заснуть. Мне приснилось, будто я в Фрогнерпарке с двумя маленькими детьми, а в руках у меня несколько сумок, и я пытаюсь дотащить детей и сумки по лестнице наверх, где ждали меня мать и Астрид с Осой, – мы собирались все вместе сходить на демонстрацию, приуроченную к Восьмому марта. «Она начинается в половине второго», – сказала Астрид, когда я забралась наверх, и часы вдруг показали почти половину второго. «Но мне нужно надеть контактные линзы, – сказала я, – и поменять у младшего подгузник. К половине второго я не успею». Они переглянулись, и я поняла, что они хотят поехать без меня. «Тогда мы поедем, а ты подъезжай потом, – они уселись в машину, – а там увидимся».

Я проснулась с ощущением пустоты. Мне позвонила Тале, я рассказала ей о пустоте у меня внутри и о сне, и Тале ответила: «Ты стараешься оправдать себя за то, что не хочешь их видеть, но они и сами не хотят с тобой встречаться».

В Иерусалиме Бу видел стену, и пункты охраны, и вооруженных до зубов военных, а в одном месте, там, где стена закрывала небо, вокруг крошечной тесной площади тянулась колючая проволока, висели камеры и громкоговорители, возвышались постовые вышки и топтались солдаты, и все это напоминало грозное советское оборонное сооружение из фильмов про Джеймса Бонда, какие показывали в 80‐х. Вокруг играли ортодоксальные иудейские дети, потому что в этом неуютном месте как раз проводился какой-то праздник. Гид дотронулся до стены и сказал, что за ней располагается лагерь беженцев. «Кто в нем живет?» – спросил Бу, сам не понимая собственной глупости. «Разумеется, палестинцы, – ответил гид, – те, кого вытеснили отсюда в шестьдесят седьмом». За стеной, всего в полуметре от Бу, стеной отделенные от остального мира, они прожили без малого пятьдесят лет. Это было неприятно. Но еще неприятнее было в Тель-Авиве, потому что Тель-Авив похож на любой другой крупный европейский город, новый и современный, с блестящими небоскребами, величественным зданием оперы и огромным музеем. Тель-Авив легко узнать, там пахнет цивилизацией и успехом, и в Тель-Авиве Бу чувствовал себя дома, в безопасности. Там были модные торговые центры, шикарные рестораны и широкая набережная, на которой красивые, молодые, по-западному одетые люди пили кофе или вино и любовались Средиземным морем. В особенно ясные и безоблачные дни отсюда видно было Газу, и от этого у Бу возникало какое-то неприятное ощущение.

Я получила сообщение от Борда – тот спрашивал, как я. Я ответила, что у меня все в порядке, что я сейчас на даче Ларса в лесу и что ни от матери, ни от сестер никаких известий не получала, и это отлично. Борд написал, что на день рожденья мать прислала ему эсэмэску, без десяти двенадцать ночи, когда день рожденья уже подходил к концу. «Поздравляю. Мать никогда не забывает».