Вигдис Йорт - Наследство [litres]

Когда роман матери с Рольфом Сандбергом был в самом разгаре и отец старался завоевать расположение собственных детей, он сказал мне: «Мать говорит, когда вы идете с ней по улице, мужчины смотрят на нее».

Когда роман матери с Рольфом Сандбергом был в самом разгаре и мать старалась завоевать расположение собственных детей, она показала мне мою фотографию, сделанную на восемнадцатилетие, и сказала: «Надо же, а отец считает тебя некрасивой. Посмотри, какая ты красавица на этом снимке».

Пару лет назад, увидев меня по телевизору в передаче, посвященной современной драме, мать позвонила мне и сказала: «Волосы у тебя так отросли и потемнели, как же жаль, ведь в юности ты была такой хорошенькой».

Возможно, она считала, что я так же переживаю из-за собственной красоты, как и она сама.

Интересно, моим сестрам она тоже такое говорит? Нет, вряд ли, тогда они разлюбили бы ее, ведь они жили с ней душа в душу. Отец превратил мать в мою соперницу, но она этого не понимала, она привыкла убегать от постыдной правды, у нее хватало собственных ран, чтобы вникать. И как ей было понять меня, если она даже в себе не могла разобраться?

Мы с Карен пошли в бассейн, плавали и обсуждали встречу с аудитором, детали, о которых я недорассказала, и, к моей радости, Карен заявила, что от моей матери и требовалось-то всего ничего, чтобы все повернулось иначе. Если бы она заплакала. Если бы она сказала: «Я была в отчаянии». Если бы она сказала: «Я полностью зависела от твоего отца, без него мне было не выжить». Если бы она сказала: «Я была молодая и очень боялась». Если бы мать сказала, как Тове Дитлевсен незадолго до смерти: «Как глупо повернулась моя жизнь». В тот день я забыла в бассейне мои отремонтированные часы, возможно, нарочно, потому что пришло время для новых часов и нового летоисчисления.

В субботу утром девятого января я вышла из метро на станции «Майорстюа» и пошла по Богстадвейен к Дому литератора – мы встречались там с Бу, чтобы обсудить статью, которую он написал о своем путешествии в Израиль и Палестину. Внезапно мне пришло в голову, что я могу столкнуться с ними – с Астрид, Осой или матерью. С кем-то из них или со всеми тремя одновременно, и меня охватил ужас. Если я встречу кого-то из них или всех троих – что мне тогда делать? Господи, пожалуйста, не допусти этого! Иначе, что же мне тогда делать? Я представила себе их, вспомнила встречу у аудитора, троих напуганных женщин, троих напуганных, коротко стриженных, полуседых женщин, двое из которых старательно отводили глаза. Вдруг я столкнусь здесь с одной из них или всеми троими? И вот уже они чудились мне повсюду – субботним утром народа на Богстадвейен было полно, и женщин с короткой стрижкой и сединой в волосах тоже, некоторые прогуливались под руку, как Астрид с матерью, восьмидесятилетней вдовой, вызывающей жалость. Так они ходили за покупками или заходили в «Пекарь Хансен», просто прогуливались по городу, если они вообще осмеливались выходить в город, на Богстадвейен субботним утром, если они не сидели дома в страхе столкнуться со мной, если старались держаться поближе к дому, чтобы не встретиться со мной, возможно, они тоже жили в страхе, подобном тому, что сковал сейчас мое тело, боялись увидеть меня, мой силуэт, мое лицо – силуэт и лицо, вгонявшие их в ужас, я представляла себе их напуганные лица, лицо матери в кабинете у аудитора – словно зверь в клетке, над которым издеваются и которого хотят убить, и меня сковала сильная боль, боль сострадания. Бедная мать.

«Одной из сторон в конфликте симпатизировать несложно, – сказал Бу, – сложности возникают, когда ты симпатизируешь сразу двум. Сложно бывает, когда обе стороны – жертвы, и считают себя жертвами, и не желают отказываться от роли жертвы, как бы дорого она им ни обходилась. Сложным бывает, – продолжал он, – находиться там, где представители обеих сторон конфликта разговаривают языком Геббельса». Они высматривали в лице Бу желание поддержать или недоверие, и, если им казалось, будто им не доверяют, они нападали. «Мне там было сложно», – сказал Бу и закурил. Он опять начал курить. «И чем все это закончится, я не знаю, – добавил он, – мне не верится, что все наладится, – сказал он, – по-моему, этот клубок не распутаешь».

Я хотела заметить, что они могут порвать все отношения, но они не могли, и в этом-то и заключалась загвоздка, великая трагедия. «Сложность в том, что иногда ты не можешь разорвать отношения, сбежать, спрятаться подальше, иногда ты обречен остаться и быть сожранным».