Фигль-Мигль - Долой стыд

— Какого рода внимание он хочет к себе привлечь?

— Уже привлёк. Непонятый герой, страдалец. С тёмным и грязным прошлым и мученическим венцом в перспективе.

— ...Судьба ренегата.

— Но он не ренегат, — удивлённо сказал профессор. — Ренегат только по видимости, лазутчик под маской ренегата. Не верьте, будто он прозрел, или в чём-то раскаялся, или изменил своим прежним идеалам. Меня не проведёшь!

— Значит, какие-то идеалы у него были?

— О да, были и есть. Станислав Игоревич не просто наёмная трещотка.

— И в пользу кого он таким образом шпионит?

— Всё тех же прежних своих друзей и хозяев, кого ещё. Понял, что либерализм под своей истинной вывеской ни у кого в стране ещё долго не вызовет сочувствия, и переметнулся. Да ещё как! Вы должны помнить — со слезами, с истерикой. Остальные поступили умнее, одним прекрасным утром с прежним пылом начав говорить всё то, чему вчера непримиримо сопротивлялись. Без каких-либо объяснений! Глазом не моргнув! Тут главная хитрость — сделать вид, что и вчера было то же самое, что сегодня. Люди от такой наглости сперва опешивают, а потом смиряются. А потом проходит двадцать лет, и уже по-настоящему никто ничего не помнит. Справедливый расчёт, но какой подлый!

— Если удаётся эти двадцать лет благополучно прожить.

— А что, кому-то не удалось? Среди экспертов?

Усталость какая-то накатывала на меня.

— Светозаров к вам сюда заглядывает?

— Светозаров, депутат?

По лицу профессора было видно, что он очень хочет обнародовать своё мнение о Светозарове. Таким людям, исполненным самоуважения, плохо даётся вынужденная лояльность, а то, что спрашивал посторонний, да ещё при исполнении, вонзало в его щепетильность дополнительную колючку. Профессор отчаянно старался ничего дурного про Светозарова не сказать, но не сказать так, чтобы я всё правильно понял. Вот до чего доводят нервного человека политические игры.

Усталость какая-то накатывала на меня в последнее время. Я не понимал, почему непыльная работа в комитете отнимает столько душевных сил. «Не противно заниматься такой ерундой?» Да уж получше, чем выезжать на трупы бомжей в подвалах. Никто из прежних коллег, кстати, такого вопроса мне не задал.

Светозаров, специалист, этот профессор, Фонд Плеве были бесконечно далеки от моей вчерашней жизни, и я, стало быть, получал их в нагрузку к чистому кабинету и нормированному рабочему дню. Я рассчитывал пообвыкнуть.

— Светозаров-то настоящий ренегат, не притворяется?

В молодые годы Светозаров был такой же пламенный демократ, как сейчас — государственник, и когда ему об этом напоминали, хмуро говорил: «Вот поэтому, поэтому. Рассмотрел их вблизи и ужаснулся».

— Нет, Светозаров не притворяется.

Он сказал это с отвращением и глядя поверх меня, как будто где-то в пространстве парил портрет В. К. Плеве и профессор Савельев советовался с ним взглядом, их усталые взгляды встречались. Шуты, позёры, ренегаты, троянские кони — не таких мотыльков ждали организаторы Фонда к своему огоньку. И не было стены, на которую опереться.

— Не на кого опереться, — сказал профессор. — Вы приходите к нам, на следующей неделе будет лекция о возникновении Охранного отделения и дискуссия. — Он прочёл на моём лице нечто такое, что ему не понравилось, и рассердился. — Я учёный и делаю то, к чему приспособлен! Чего вы от меня ждёте, создания Святой дружины?

— Нет, — сказал я. — Не надо, пожалуйста.

Голова у меня гудела, когда я вышел на мокрую, продуваемую серым холодом набережную Фонтанки. «Ничто не предвещало», как любят говорить футбольные комментаторы. И они же говорят: «К этому всё шло».

Максимчика в последнее время что-то гнетёт сильнее обычного. Он плохо спит, просыпается в поту — и глазки стали такие затравленные. Жаль его до слёз, а как поможешь? Такая натура у человека, что от участия и расспросов делается только хуже.

Я свела участие до хорошего обеда и эталонно чистой квартиры, а сама решила поменьше отсвечивать. С моим графиком это нетрудно: я либо с утра до ночи на работе, либо, всё намыв и приготовив, успеваю убраться из дому, пока он ещё не вернулся. И куда тогда идти: считать ворон?

Вот так и вышло, что я стала много времени проводить с Машечкой, и где мы с ней только не побывали! В музеях и странных модных пространствах, на кинопоказах и лекциях и в запрятанных в глубокие подвалы книжных магазинах на встречах с авторами.

Обнаружились, правда, некоторые разногласия. Машечка избегала настоящих больших музеев, а когда удавалось её переубедить, приходила в Эрмитаж, как всегда она ходит: в джинсах и кедиках. Меня это поразило. Я в десятом классе подобрала практически на помойке старую, ещё советского издания книжку «Как себя вести», очень её полюбила и до сих пор в неё заглядываю, если нужен совет про сервировку, благодарственные открытки и как с кем здороваться на улице. В разделе «Посещение музея» написано, что девушка в брючках прекрасно смотрится на пикнике и спортивных мероприятиях, но в музейных залах травмирует эстетические чувства окружающих. Ну, с брючками с тех пор окружающие примирились, но кедики в Эрмитаже, я считаю, это по-прежнему перебор. Даже сейчас перебор, а во времена моей книжки, по-видимому, были катастрофой в одном ряду с публичным женским курением и нецензурной бранью. Подобные вещи моей книжкой не рассматривались, как выходящие за рамки не только хорошего поведения, но и поведения вообще.