Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане [litres]

– В которую он кинул другим ключом, чтобы она сделала то же самое?

– Да-да. Меня только смущает, зачем ему в джунглях столько ключей и что он ими отпирал. Ну ладно, я, пожалуй, пойду в библиотеку, вдруг книги найдутся или мне придет вдохновение.

Он поднялся с места.

– Ты мне так и не расскажешь? – спросила Джейн.

– О чем именно?

– О чем тебя спрашивал инспектор. Я видела, как он поймал тебя в коридоре и вы пошли в библиотеку. Чего он хотел?

– Да ничего такого. Понимаешь, они же всегда должны быть наготове и показывать проницательность, чтобы человек подозревал, что он под подозрением, и больше не решался ни на что преступное. Это как один итальянский художник, когда писал воскресение мертвых в церкви, над гробницей какого-то рыцаря, изобразил среди прочего, как этот рыцарь выбирается из могилы, под звуки ангельских труб и всего остального, причем сразу в полном вооружении, с наплечниками и наколенниками, потому что если выходишь на улицу, никогда не знаешь, что тебе там понадобится…

– Роджер, о чем он тебя спрашивал?

– Почему бы тебе не узнать об этом у инспектора, – сказал Роджер. – Потому что я могу что-нибудь переврать, а он все помнит в подробностях, так что из его рассказа ты составишь более цельное впечатление…

– Я хочу узнать от тебя. Давай, рассказывай.

– Нет, все-таки инспектор…

– Перестань, а то я разозлюсь. Чего он хотел?

– Он спрашивал об отношениях между мной и Эмилией.

– Каких отношениях, – со смехом сказала Джейн, – ты же здесь не был с самого… Роджер?..

– Я здесь был, – сказал Роджер. – Два раза в марте и еще до этого. И еще Эмилия приезжала в город. Это были вполне невинные встречи.

– Вот как, – сказала Джейн.

– Я приехал пораньше, чтобы поговорить с ней. Я боялся, что из наших свиданий она сделает слишком серьезные выводы и будет вести себя на людях так, как будто бы что-то есть, хотя ничего нет. Сидел у реки и думал, с чего начать, но так и не придумал и пошел сюда, надеясь, что слова придут сами. А потом уже…

– А мне ты не хотел об этом рассказать?

– Джейн, ты не должна думать, что…

– А я и не думаю, – сказала Джейн голосом, свидетельствовавшим, что она думает.

– Вот поэтому я и хотел, чтобы ты узнала об этом от инспектора, – печально сказал Роджер.

– Что?..

– Чтобы он видел, что ты слышишь об этом впервые.

– Погоди, – Джейн коротко рассмеялась. – Ты сообщаешь мне, что волочился за покойной Эмилией и намеревался скрывать это и дальше, если бы не вмешался инспектор; он, надо думать, наслушался об этом в Бэкинфорде, так что про твой роман знает здесь каждый, кроме меня. Хорошо. Потом ты делишься со мной соображением, что если бы я знала об этом раньше, то могла бы убить Эмилию; во всяком случае, тебе это кажется убедительным мотивом. Я правильно поняла?

– Джейн, я вовсе не…

– Так вот, – сказала она ледяным голосом, – мне бы не хотелось, чтобы ты переоценивал то, на что я ради тебя способна. Ты разочаруешься. Доброго дня.

– Надо же быть таким дураком, – сказал Роджер, оставшись один. – Просто удивительно. И не смейся, – отнесся он к картине, – это невежливо.

– Чем она занята? – переспросил мистер Годфри.

– Сочиняет надгробную надпись, – сказала Джейн. – Говорит, речь викария ее вдохновила; что мы должны сказать Эмилии, как мы ее любили; что это нелепое положение, когда всех подозревают, сводит ее с ума и что она сама себя начинает подозревать, хотя знает, что ничего такого не делала; что она будет сочинять эту надпись, пока не сочинит, и предлагает каждому сделать то же, чтобы потом выбрать лучшую и считать ее общей.

– Мисс Робертсон права, – сказал викарий, – мы должны что-то сделать.

– Конечно, – задумчиво сказала Джейн, – только что же мы напишем? «Дорогая Эмилия, мы очень тебя любим»?.. Это же эпитафия, а не письмо о том, какая у нас погода и откуда еще упал мистер Барнс.

– Да, задача непростая, – согласился мистер Годфри. – Но тем слаще будет победа, так?

– Когда заходит речь о надгробных надписях, – сказал викарий, – я всегда вспоминаю фразу, которую, по преданию, сказал император Септимий Север незадолго до смерти: «Omnia fui et nihil expedit».

– Как это переводится? – спросила Джейн.

– Я был всем, и все впустую, – сказал мистер Годфри.

– Удивительно, что слова такой силы произнес языческий император, да еще такой, которого представляешь скорее в казарме, чем в философских классах, – продолжал викарий. – Я бы не удивился, найдя подобное у Экклесиаста.