Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Да ладно, сказал Кляйнцайт.

После отбоя он унес глокеншпиль в ванную, одной палочкой медленно сыграл мелодию. Вошла Сестра с каской, положила ее на глокеншпиль. Кляйнцайт встал и поцеловал Сестру. Оба они сели, посмотрели на глокеншпиль и на каску.

– Завтра результаты Шеклтона-Планка? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Будут кванты, – сказал Кляйнцайт. – И самое меньшее – неприятности со стреттой.

Сестра сжала ему колено.

– Встретимся завтра? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Под пожарной лестницей, – сказал Кляйнцайт. – Сразу после обеда. – Они вновь поцеловались, вернулись в палату.

Кляйнцайт был между сном и пробужденьем, когда впервые осознал Слово. У него в уме непрерывно развертывалось, и развертывание, непрерывно развертываясь, позволило себе стать известным как Слово. Доре был что надо, сказало Слово. Кто после него эдак размахивался! «Дон Кихот» – лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и «Ад» Дяди. Данте, а не Дяди, сказал Кляйнцайт. Доре не писал. Он был иллюстратор. Конечно, сказало Слово. Давненько не вело я умных бесед. Это другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинз.

Милтон в смысле? – сказал Кляйнцайт.

Точно, ответило Слово. Милтон. Так уже не пишут. Как будто треск кожи на иве. Удачно пущенная мысль, знаете, встречает фразу с хорошим замахом. Нет-нет, площадки уж не так зелены, как прежде, белые наряды уже не так принимают свет. Сейчас по большей части не пишут – упражняются в правописании.

Библию не Милтон написал, сказал Кляйнцайт.

Да не давай ты мне такого тяжкого педанта, сказало Слово. Не делай фетиша из знания того, кто что сказал, это совсем не важно. Я видело: великие умы валятся наземь, как высокие деревья. Я слышало: ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Заставь Лазарет рассказать тебе о какбишьего.

О ком? – спросил Кляйнцайт.

Сейчас вспомню, сказало Слово. Или ты. Тачка, полная клади, и все такое.

Что – тачка, полная клади? – спросил Кляйнцайт.

Вполне, сказало Слово.

Утро, очень рано. Рыжебородый – в котелке, со скаткой, с хозяйственными сумками – кренился по коридорам Подземки с дыханьем озноба, на безмолвии говорящих стен и плакатов. Людей вокруг пока мало. Огни на вид отважны, но обречены, поезда еще глаза не продрали, заспанные. С воем в голове перемещался он со станции на станцию, сея свою желтую бумагу, возвращался, снимая ее урожай, ощущая слабость и дурноту.

Пиши давай, сказала желтая бумага.

Нет, сказал Рыжебородый. Ничего. Ни единого слова.

Пиши, повторила желтая бумага. Думаешь, я в игры тут играю?

Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.

Пиши, или я тебя убью, проговорила желтая бумага. И твоя история сегодня утром закончится.

А плевать, сказал Рыжебородый.

Я убью тебя, сказала желтая бумага. Я серьезно.

Валяй, отозвался Рыжебородый. До фонаря.

Ладно, сказала желтая бумага. К реке.

Рыжебородый сел на поезд к реке.

Выходи, приказала желтая бумага. Наверх, к набережной.

Рыжебородый вышел, поднялся к набережной, выглянул за парапет. Отлив. Жижа. Река отступила чуть ли не до фарватера.

За борт, сказала желтая бумага.

Отлив, ответил Рыжебородый.

Все равно за борт, сказала желтая бумага.

Рыжебородый вынул из хозяйственной сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет так, что она разлетелась широко, спархивая на отливную жижу.

Себя, а не меня, завопила бумага. Над нею закружили чайки, отвергли ее.

Рыжебородый покачал головой, вынул из другой хозяйственной сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял позу бродяги-с-бутылью-вина.

Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на жиже. Больше никакой тебе желтой бумаги.

Рыжебородый кивнул.

А что б могли мы сделать вместе! – произнесла бумага, слабея голосом.

Рыжебородый покачал головой, вздохнул, откинулся назад, хлебнул вина.

– Вы изумительно идете на поправку с «Нас-3оем», – произнес доктор Розоу. Мягти, Складч и Кришна по виду были довольны ничуть не меньше. – Диапазон почти в норме. Вот они все вместе, шторки вокруг койки Кляйнцайта задернуты, остальной мир отгорожен. Все они вообще-то за меня, подумал Кляйнцайт в штанах от своей авантюрной пижамы. Они мне как отец и три брата. Он благодарно улыбнулся, преисполненный нежности к докторам Розоу, Мягти, Складчу и Кришне.