Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Ты всегда пропащий? – спросила девушка. Они угнездились, как две ложечки, ее нагота тепла и настойчива у его спины, рот ее – у его уха. Темнота в иллюминаторе серела. Боаз-Яхин попытался припомнить свой сон. – Так ты всегда пропащий? – сказала девушка.

Боаз-Яхину хотелось, чтобы она немного помолчала, он попытался призвать исчезнувший сон.

– Найденное всегда снова теряется, – произнес он.

– Да, – сказала девушка. – Это хорошо. Так и есть. Сам додумался или вычитал где-нибудь?

– Тш-ш, – сказал Боаз-Яхин, стараясь втиснуться вместе с нею в молчание. Иллюминатор выглядел слепым глазом в сумрачной каюте. На том круглом слепом глазу, белевшем утренним туманом по ту сторону, он, казалось, видел свою карту – ту, что по памяти начертил заново после того, как их с купцом подобрало большое белое круизное судно: его городок, его дом, дом Лайлы, одна автостанция и другая автостанция, дорога к цитадели, зал с барельефами львиной охоты, холм, на котором он сидел, дорога в порт, место, где его высадил водитель грузовика, короткая поездка с женщиной в красной машине, ферма, где умирающий отец написал пальцем ПРОСТИ, плавание «Ласточки» к Скалам Поднебесного Сына. Большой город, где, по его мысли, теперь жил его отец, а с ним – та другая, лучшая карта, карта его будущего.

Карта растаяла, остался лишь круглый слепой упорный взгляд тумана. Под этим взглядом Боаз-Яхин усомнился в том, что отцова карта хоть как-то ему пригодится. Он помнил ее большой и красивой. А сейчас она ему казалась маленькой и скученной, слишком аккуратной, чересчур уж выверенной, слишком мало осведомленной о неведомых местах, о местах ночных, ждущих за местами дневными, о тех «где-то», которые выпадают из раскрытых лон «нигде». Он себя чувствовал потерянным, как не случалось с ним после того, как он побывал со львом.

– Карты, – тихо произнес он. – Карта – мертвое тело того, где был. Карта – нерожденное дитя того, куда направляешься. Карт нет. Карты – изображения того, чего нет. Не нужна она мне.

– Как красиво, – сказала девушка. – Карт нет. А что тебе не нужно?

– Та карта моего отца, – ответил Боаз-Яхин.

– Как это хорошо, – восхищенно произнесла девушка. – Это твое? Ты пишешь? Звучит как начало стихотворения: «Та карта моего отца…» Что?

– Она его, – сказал Яхин-Боаз. – Так пусть себе и оставит. – Он отбросил простыню, перевернул девушку на живот, укусил ее за ягодицы, соскочил с койки и оделся.

– Сегодня вечером я покажу тебе свои стихи, – сказала она.

– Ладно, – произнес Боаз-Яхин, а соседка девушки по каюте, зевая, вернулась оттуда, где провела ночь. Он возвратился в кубрик и приготовился подавать завтрак первой смене.

Купца ссадили в последнем порту. Боаз-Яхин подрядился до порта приписки замещать одного списавшегося на берег посреди рейса официанта. Оттуда он мог бы по суше добраться почти до самого города, где ожидал найти отца. Боаз-Яхину больше не требовалась карта, однако он хотел найти отца и сказать ему об этом. Подавая тем утром завтрак, он думал, что скажет отцу.

Оставь ее себе, скажет он. Мне она не нужна. Мне не нужны карты. Поначалу он представлял лишь самого себя, видел и слышал, как сам произносит слова, а отца своего в уме не наблюдал. Затем попробовал представить Яхин-Боаза. Возможно, тот будет лежать в грязной постели, небритый, больной, быть может – умирающий. Или облезлый и бледный, затерянный в какой-нибудь лавчонке пыли в великом городе, или стоящий один на мосту под дождем, глядя на воду, сломленный. Что ты нашел со своей картой? – скажет он Яхин-Боазу, своему отцу. Настало ли у тебя то будущее, какое ты так ярко мне описывал? Стал ли ты от него счастлив?

Звякали тарелки, музыка играла безымянно свои мелодии, какие всегда одинаковы в аэропортах, барах и лифтах, ссорились между собой дети и оставляли яичницу несъеденной. Родители сидели рядом, а их повседневные лица и шеи выпирали из выходной одежды, губчатые спины и дряблые руки женщин в платьях, открытых сзади солнцу, праздничные брюки на мужчинах с конторскими стопами. Девушки в витринах магазинов их летнего платья демонстрировали залежи, не распродававшиеся круглый год, рты их покорно приоткрыты, глаза затуманены надеждой или расчетливо остры.

Боаз-Яхин ходил, скрываясь за улыбкой, обслуживал из-за взгляда, смотрел сверху вниз на лысины, бюсты, задевал бедрами пылкие плечи, благодарил, кивал, улыбался, уносил прочь, сновал взад и вперед сквозь распашные двери и камбузные запахи. У любого присутствующего здесь были некогда отец и мать. Любой был когда-то ребенком. Эта мысль ошеломляла. От стоп мужчин в праздничных брюках ему хотелось рыдать.