Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Вы говорите так, словно вся ваша жизнь уже позади, – сказала она. – Вы не так уж стары. – Она подалась вперед через стойку. Он подался к ней. Сверху, из кофейни, доносилась музыка. Помощница выбила покупку и загремела деньгами в кассе. Лев у двери, казалось, улыбался, когда покупатели входили, выходили. Теперь почти все время она держала дверь в лавку открытой. – Мужчина, как вы, – произнесла жена Яхин-Боаза, – был бы просто находкой для нефтяных компаний, иностранных инвесторов. Ежемесячный бюллетень, к примеру, со свежей информацией по собственности и тенденциям развития. Кто знает, каких высот вы б достигли, если б захотели? Мужчина, который знает, что к чему, видит, как все должно делаться, и прикладывает к этому руку… – Перед ней возникли залитые светом служебные кабинеты, большие окна с видом на море, схемы войн, щелканье телетайпов, конференции, телефоны со множеством кнопок, посетители из-за рубежа, статьи в деловых журналах. Она взялась за принесенные им карты, снова отложила их. – Границы, – сказала она. – Колодцы. Водяные колодцы. Слыхали когда-нибудь о водяном миллионере?

Что там с водяными акциями на бирже? – Они оба засмеялись.

– Видите, о чем я? – спросил землемер. – Я думаю мелкими мыслями, вы же – крупными. А! – Они подались друг к дружке через стойку, оба мыча песенку, что доносилась из кофейни наверху. – Быть может, мы бы нынче вечером поужинали? – спросил он.

– Я бы не возражала, – отозвалась жена ЯхинБоаза. Под вечер она велела помощнице запереть лавку, а сама поднялась к себе пораньше. Долго лежала в ванне, томясь в шелковистом жаре парящей воды, нюхая пахучие пузырьки, возвращаясь чувством к юности, что все еще где-то в ней была, к возбужденью предстоящего вечера. Она вспомнила, как в университете писала тихие пейзажи – солнечными полуднями, когда волосы ей развевал ветер. Она вытащит из шкафа ящик с красками. Вновь начнет рисовать, сидеть где-нибудь на солнышке в тихих местах, чувствовать ветер. Зеленые места.

Она оделась, тщательно наложила макияж, перед запотевшим зеркалом попробовала расслабить рот. В сумерках поднялась на крышу, поглядела, как на площади темнеют в угасающем свете пальмы. Ей пришла на ум песня, которую тихонько напевал ее отец, а вечерний бриз колыхал ей волосы:

Недавно она снова выпрямила свое обручальное кольцо и надела его на палец, и теперь дотронулась до него. Ей вспомнился младенец Боаз-Яхин, хохочущий при купании в раковине, она сама что-то напевает на кухне, молодой Яхин-Боаз. Она захлопнула свой ум для этих воспоминаний. Подумала о разосланных пяти копиях письма и улыбнулась. Голуби кружили над площадью, и она заплакала.

Твердыня наша – наш Господь [2] Слова из одноименного церковного гимна (1529), сочиненного Мартином Лютером (1483–1546). , пела в уме Гретель, пока стояла за прилавком книжного магазина и слушала голоса хора в церкви городка, где она родилась. Деревянные хоры церкви расписаны были сценами из Библии – румяные лица, синие и алые одеянья, слишком много цвета, отчего в глазах оставался привкус марципана. Три креста на Голгофе, черные небеса, серые тучи. Воскресение из мертвых, пронизанное множеством золотых лучей света, Иисус в белых мурашках на коже. Жена Потифара, развратная, роскошная, домогается Иосифа [3] См. Быт. 39. – Примеч. ред . .

Из глубины к тебе взываю, пел в ней хор. Мертвые аристократы в крипте под алтарем были теперь лишь акустикой. Звукопоглотителями, в каких бы латных рукавицах и при мечах ни были они, свирепые в битве и погоне, подле – их целомудренные мертвые жены, добродетель их нетронута. Безмолвно лежали они под алтарем, но тем громче вопили в святилище каменными статуями, молились каменными истуканами, гомонили каменным молчаньем в гимне. Из глубины к тебе взываю, Господи, услышь мой зов. Улица за окном двигалась в своем медленном ежедневном марше автобусов, машин, пешеходов.

– Вы торгуете шариковыми ручками? – спросила дама.

– Нет, – ответила Гретель. – Спросите в газетном киоске на углу.

– А поздравительные открытки есть?

– Нет, – отвечала Гретель. – Извините, только книги.

Ей вспомнились яблочные огрызки. Почему яблочные огрызки, что за яблочные огрызки? Побуревшие яблочные огрызки осенью в соседском саду. Желтые листья, и она по ним шаркает, садится на корточки и ест брошенные кем-то яблочные огрызки. Дома – корзины яблок. Почему же ей хотелось чужих бурых огрызков? Сколько ей было тогда? Пять, может, или шесть. Самое раннее ее воспоминание. Что приснилось Яхин-Боазу? Что поджидало его во сне? Что поджидало его снаружи ранним утром? Как ему удалось выйти на улицу и вернуться со следами когтей на руке? Для чего мясо? Для того, чего он боялся. Нечто могло его убить. Он сам хотел, чтобы оно его убило? Предаваясь любви, мужчина не мог бы совсем уж лгать. Яхин-Боаз любил как человек, который хочет жить, как мужчина, который хочет ее. Как может он одновременно так полниться жизнью – и таким отчаянием? Его лицо над нею в постели было легким и любящим, утреннее лицо перед рассветом – изможденным, загнанным.