Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Его прямое сравнение человека и животного меня особенно не задело.

— Удивительная вещь, — я говорил это, потому что на самом деле его рядом не было, — но только сейчас я почувствовал, что груз, который давил меня в течение двенадцати лет, исчез; она увидела меня и не испугалась, не побежала, а сама подошла ко мне и сказала: «Вот кому бы мне еще хотелось пожать руку».

— В жизни не слыхал ничего глупее, — не унимается он, — как можно целых двенадцать лет хранить верность девушке, если сам никогда даже не пытался покорить ее сердце, палец о палец не ударил. Знаешь, эта твоя верность — ни больше ни меньше как заградительный ров, оборонительная стенка, за которой ты прячешься от других женщин, поскольку ты любишь свое одиночество, лелеешь его и тебе нужна неприступная стена вокруг твоей крепости.

— Да, однако все не так просто, за этой стеной я прячу свою ранимость. Стоит мне увидеть девушку, похожую на нее, как…

— Брось, это только упрочивает твою верность, может быть, здесь ее ахиллесова пята, но сам по себе этот факт доказывает, что ты остаешься ей верен. И чем сильнее ты страдаешь от ее сходства с другими, тем больше крепишь свою веру в неповторимость той единственной, созданной только для тебя. Это, друг мой, нервы. Вот послушай: ты работаешь, правда, в другой области, но знаешь, конечно, об опытах на детенышах обезьяны, когда их отлучают от матери, держат на искусственном вскармливании и совершенно изолированно от других. Они вырастают практически неспособными вступать в контакт с себе подобными особями, не могут продолжать свой род. Если их все же оставляют при матери, но общаются они только и только с нею, то и из этого в конце концов ничего хорошего не выходит. Игровой инстинкт и питание в равной степени определяют поведение детеныша млекопитающего. Ты — тот же детеныш, выросший в полной изоляции: ни братишки, ни сестренки, ни друзей, совсем один. Отсюда твоя замкнутость, неконтактность — вспомни тех обезьян. Нужду ты превратил в добродетель, сочинил себе романтическую любовь, чтобы прикрыть свою несостоятельность и спрятать от людей, что ты такой же, как они все с их животными потребностями.

Какую радость я испытал сейчас! Мне и раньше случалось слышать от него нечто подобное, когда мы вместе уплывали на лодке. Он как будто бы свято верил в силу своих слов, но на самом деле огонек, который он тщился задуть, разгорался с новой силой. Даже если он и был прав в своих попытках все сводить к извечному животному началу в человеке, его доводы мало-помалу приобретали тривиальный характер, потому что не могли ничего изменить. Но как бы убедительно ни звучали аргументы, эмоции все же одерживали верх. Стоило напомнить ему о том, что у целого ряда животных детеныши всегда растут в одиночестве, как он призывал на помощь антропологию:

— Большинству известных культур совершенно не знакомо понятие «влюбленность».

— Это ни о чем не говорит. Большинству культур на земле не известна вера в Христа, а из этого отнюдь не следует, что веры как таковой нет и быть не может или, наконец, что она лишена смысла.

Мне показалось, что я перескакиваю с одной темы на другую, это напомнило мне маму.

— Если все, что ты говорил о животных потребностях, соответствует истине, то я давно бы уже, наверное, поступил именно так, чего проще: заплатил известную сумму, и самые красивые женщины — твои.

— Ты что, хочешь сказать, что никогда…

И в этот же миг он исчез, его сиденье пустовало, и мне некому было крикнуть: «Смотри, еще один коршун», и никого не было рядом, когда на подъезде к какому-то немецкому городку (к тому времени я уже свернул с шоссе, потому что решил заночевать в маленькой шварцвальдской деревеньке) я случайно обратил внимание не необычную птицу, суетящуюся в водах быстрой речушки, вернее, просто бурного ручья. Я переехал через мост и, отыскав подходящее место, остановил машину. Дверцу я оставил открытой и помчался назад, в надежде застать это существо. Странно, сколько лет проходит, прежде чем посчастливится наконец разыскать птицу, увидеть которую давно мечтал. Как, интересно, Якоб объяснил бы это при помощи своего метода, сопоставляя поведение человека и животного? А может быть, не Якоб, а кто-то другой? Пока еще жив, я просто обязан увидеть эту птицу, думал я, подбегая к речке, но тут же тряхнул головой, отгоняя прочь неуместную мысль, и в ту же секунду я увидел ее, о которой знал только по книгам, — единственная из всех певчих птиц, живущая на воде и стоящая особняком в орнитологической систематике вместе с небольшой группкой ближайших родственников. Оляпка летела низко над водой, похожая на большое шумное насекомое. У самого моста она села на торчащий из воды обломок камня, окруженный белой пеной. Но птица словно не замечает этого и стоит, раскачиваясь на своих удивительно гибких ножках, словно отбивает воде поклоны. Теперь я могу рассмотреть ее: внешне она чем-то напоминает крапивника, только побольше его, и даже голосок похож — резкий и высокий, он звучит особенно привлекательно, если его записать на пленку и затем прослушать на малой скорости. При этом оляпка часто моргает глазками, как будто на маленькой головке вспыхивают крошечные лампочки. Потом она спускается в ручей и спокойно шагает против течения, опустив головку под воду, на поверхности видна лишь часть ее спины. Пройдя так порядочное расстояние, она появляется над водой целиком, перелетает чуть дальше и снова окунает головку в воду, выставляя на всеобщее обозрение смешной торчащий хвостик и тем самым демонстрируя полное пренебрежение к окружающим. Я вернулся к машине. Здесь, в деревне, я и заночую. Мне непременно надо детально ознакомиться с поведением этой птицы, выяснить ее повадки и привычки, ведь хотя бы по тому, как она летает и ходит, можно заключить, что это типичный образчик убежденного и счастливого одиночки. Как ни странно, в природе меня привлекало в первую очередь все, что было созвучно моему мироощущению — пока я ехал сюда, меня постоянно раздражали неразлучные голубиные парочки, которые, подобно ревнивым супругам, ни на секунду не упускали друг друга из виду, и в то же время свободно парящий коршун способен был вызвать во мне восторг. Однако одиночество оляпки казалось еще более органичным и неподдельным: независимая птица, для которой любая стихия — родной дом.