Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Через несколько дней после того, как я сдал выпускные экзамены, скончалась моя тетя. Нарушение кровообращения левого бедра и тромб в сердце. Она умерла, уповая на господа, который в ее воображении представал не генералом, а добрым старцем, у престола которого ей, облаченной в белоснежный подвенечный наряд, предстоит петь псалмы в небесной бесконечности дней. Через несколько месяцев за ней последовал ее упрямый братец, мой отец, а я пока переехал к матери и стал присматривать себе жилье. На отцовской машине я за сорок пять минут добирался отсюда до своей гистологической лаборатории, где готовился к кандидатским экзаменам. Нам остался сад. А теплицы я распродал. Их разобрали и как-то зимним утром увезли. Только две я все же сохранил: в них раньше выращивали виноград; в одну я поместил перпетуум-мобиле, который здесь затих, и никакая сила не способна была привести его в движение. Лишь на короткое время он оживал как нормальная система в этом мире, где безраздельно властвуют два закона термодинамики.

А на кафедре искусственного выращивания тканей я превратился в незаменимого сотрудника. Этот раздел биологии оказался как раз тем, что я искал, — работа вызывала азарт и приятно щекотала нервы. Я не только упражнялся в технике выращивания клеток, чем снискал себе ненависть лаборанток, видевших во мне незваного гостя на принадлежащей только им территории, но я также лихорадочно собирал появлявшиеся в научной периодике статьи по интересующей меня теме. Не успел я сдать кандидатские экзамены, как от рака горла умерла мама. Дышать ей с каждым днем становилось все труднее, это была мучительная, долгая пытка. И во время этой страшной болезни, доставившей маме столько страданий, ко мне на короткое время вернулась утраченная вера в Него, которого я желал возненавидеть. Он представлялся мне палачом, презирающим человека. В этом я мог его понять, но никогда не буду в состоянии принять тот страшный выбор, от которого суждено было умереть моей горячо и нежно любимой матери.

За короткое время меня признали как специалиста. Этому способствовало несколько публикаций. В университете подготовили справку о моей профессиональной незаменимости, так что я не попал в армию и после сдачи кандидатских экзаменов занялся диссертацией. Через три года я защитил эту диссертацию перед ученым советом университета, а спустя еще два года уже возглавлял кафедру искусственного выращивания тканей и читал лекции. Вскоре начали поговаривать о том, что, мол, кафедре необходимо иметь и свою лабораторию. А если есть лаборатория, руководить ею должен профессор. Выбор остановился на мне. Итак, мне тридцать, и я профессор. Поистине головокружительная карьера. Вот и вся моя биография. Я с детства отвергал идею связать мое будущее с разведением и выращиванием, но, как оказалось, сделал все возможное, чтобы в конце концов заняться именно этим делом.

Шел прием. Я стоял в стороне и смотрел в глубину зала перед собой. Если кто-то заговаривал со мной, я отвечал, но больше из вежливости. Кельнеры беспрестанно подходили ко мне, предлагали чего-нибудь выпить. Почти все, кто ко мне обращался, были одержимы одной идеей — заполучить мою персону для участия в том или ином собрании или заседании. Но официально-любезный тон моих ответов помог мне в конце концов отвадить всех этих неестественно улыбчивых просителей, так что теперь я могу беспрепятственно прогуливаться по просторному залу. Это старинный замок. Его перестроили, и сейчас здесь разместилась гостиница с рестораном. Я бреду сквозь голубую завесу табачного дыма к окнам, откуда можно видеть внутренний дворик в обрамлении старинных пристроек. Там внизу играют ребятишки, резвятся в лучах сентябрьского солнца, до меня доносятся их голоса, это дети приглашенных. С каштанов срываются желтые листья, укрывают ковром тихую мирную площадь. Она невелика и поэтому, слава богу, не вызывает боязни открытого пространства. Посредине зеленеет большой газон, в центре его — солнечные часы, о которые разбиваются лучи солнца. Ну-ка, сколько же здесь детишек? Двенадцать — девочки в белых платьицах и мальчики в синих костюмчиках. Они перебегают от дерева к дереву — такая у них игра. Деревьев ровно десять, поэтому двое ребят все время остаются лишними, правда, одиннадцатый вместо дерева пользуется солнечными часами. Я понял, каждый должен успеть захватить себе дерево. И всякий раз кто-то один остается без дерева. Я никогда не знал такой игры. И, наверное, всегда бы проигрывал. Личики детей сияют. Иногда на них сверху опускаются листья. Но они не замечают и продолжают носиться по этому осеннему ковру, не ведая устали и покоя. Странно, но ничто не причиняет мне большей душевной муки, чем вид резвящихся детей! Я допиваю свой портвейн и отхожу от окна, проталкиваюсь среди гостей, беру новый бокал и направляюсь в другой конец зала. Здесь тоже есть окно. Деревянные переплеты разделяют его поверхность на множество частей. Окно выходит прямо на островок посреди крепостного рва — крохотный, поросший кустарником садик, на котором поселились лысухи. Утки что-то не поделили в воде. Разрезая солнечную дорожку, наискось через ров, хлопая крыльями, проносится стайка камышевок.