Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Автобус-катафалк с телом Алексея Гневицкого прибыл с пятиминутным опозданием — гроб поместили на задрапированном чёрным подиуме для натурщиков: широком и низком. Видеть было удобно, а вот целовать, прощаясь — не очень: тем, кто повыше, приходилось складываться едва ли не вдвое. К тому же — Валентина: как только гроб оказался на подиуме, она опустилась на колени и замерла в изголовье совершенной статуей — не крестясь, не целуя, не плача, лишь затрудняя желающим и без того не простую задачу, коснуться губами воскового лба Алексея. Уважая горе вдовы, (а хоть потомок шляхтичей никогда ни с кем не был расписан, последние несколько лет Валентину в Великореченске безоговорочно признавали его женой) прощающиеся растерялись на несколько минут, пока Татьяна Негода не уговорила одеревеневшую женщину сместиться влево, а кто-то из мужчин не догадался подвинуть изголовье гроба к самому краю подиума — после чего всё пришло в норму.

Было с десяток дежурных венков, были розы, но в Великореченске в эту пору цвела сирень, и гроб с телом Алексея Гневицкого утонул в белом душистом облаке.

Под потолком сновали невидимые ангелы, в раскрытые настежь двери влетела ласточка и, стремительно описав круг над гробом, вновь выпорхнула в небесную голубизну — Лев Иванович почувствовал, что сейчас заплачет. Не от жалости или скорби — нет, от странного, близкого к религиозному умилению чувства: отрешённое от всего земного лицо Алексея виделось Окаёмову одухотворённым сверх всякой меры. Казалось, стоит ему самому закрыть наливающиеся слезами глаза и он обретёт высшую, уже открывшуюся другу реальность. Естественно, бесовский соблазн: не завершив предназначенного здесь, мы не можем заглянуть туда — однако, соблазн страшно прельстительный: по лицу Льва Ивановича катились крупные слёзы, а астролог, не замечая их, уносился в нездешние пределы. Да, самообман, но для Окаёмова утешительный самообман: душевно соприкоснувшись с другом, он, как ему ненадолго показалось, наконец-то освободился от бремени неосторожного астрологического прогноза.

Правда, со стороны внутреннее преображение Льва Ивановича выглядело немного диковинно: внешне спокойный, уверенный в себе пятидесятилетний мужчина стоит, не шелохнувшись, у гроба друга, и по его лицу тихо, как дождевые капли, одна за другой скатываются слезинки. Танечка Негода сказала Окаёмову, что все присутствующие на похоронах были прямо-таки потрясены этими нездешними слезами. Конечно, сам по себе плачущий немолодой мужик — зрелище не совсем обычное, однако не такое редкое, чтобы смутить окружающих: на похоронах, наверняка употребив уже энное количество граммов — с кем не случается. Нет, все сразу поняли, что это не только не обычные «пьяные» слёзы, но даже и не те, которые принято называть «скупыми мужскими» — когда от невыносимого горя — нет, все сразу догадались: это оттуда. Ну, может быть, не все — но многие. Лично она — сразу. И не только это, по словам Татьяны, увидев плачущего астролога, она поняла: душа Алексея уже в раю — ибо только оттуда, сверху, Окаёмову могли быть дарованы такие светлые, такие тихие, такие радостные слёзы.

После, поплотнее познакомившись с Татьяной Негодой, Лев Иванович сделал поправку на её артистическую экзальтированность и, восторги этой женщины разделив на десять, всё-таки получил вполне осязаемый остаток: его необычные слёзы у гроба Алексея Гневицкого способствовали рождению ещё одной Великореченской легенды — об их (одолевшей смерть!) дружбе.

Сам Окаёмов не заметил, ни как слёзы покатились из его глаз, ни когда высохли: облако белой сирени, упорхнувшая ласточкой душа Алексея, освобождение от тяжести опрометчивого астрологического прогноза — вот все тогдашние ощущения Льва Ивановича. И ещё: истинная литургия совершилась сейчас — без священника, не в храме: пришедшие проститься с художником Гневицким, не творя никаких молитв, образовали то мистическое единство, о котором говорил Христос, где двое или трое во имя моё, там и я с вами. Конечно, можно было бы возразить, что это сугубо индивидуальные ощущения Льва Ивановича, однако, если принять во внимание слова Танечки Негоды, возражение получится не убедительным: крупные слёзы на не плачущем лице Окаёмова пробудили у всех особенные, почти неземные чувства.

Увы — кроме Валентины: весь, отведённый для прощания час, она так и простояла на коленях у гроба мужа — вся в чёрном, с горящей свечкой в правой руке — эдаким воплощённым символом скорби. Окаёмов даже забеспокоился: а не впала ли женщина снова в такое же душевное оцепенение, которое сегодняшним утром завершилось — и разрешилось! — острым маниакальным приступом? По счастью — не впала: едва только гроб с телом Алексея поместили на катафалк, вдова безудержно разрыдалась и плакала, прерываясь время от времени чтобы поцеловать покойника, всю неблизкую дорогу до кладбищенской церкви, где по православному обряду должны были отпеть раба Божьего Алексея.