Жорж Старков - Анархо

Казалось, в этих вопросах уже было решение. Оно сплеталось не из того, что хочется, а из тех тончайших нитей несогласия с угрюмой данностью. Из вопроса: кто он? Кто такой Михаил Ларионов? Кто такой Лидс? И ответ всплывал нестерпимой однозначностью. Он — это он. Свободный. Живой. Дерзкий. Вовсе не усталая, загнанная в укромную тень глубокой норы, крыса. Нет! Человек должен идти по жизни с прямой спиной и высоко поднятом подбородком. И всегда бить первым. Всегда! Иначе первым ударит кто-то другой. И тогда, не факт, что хватит сил подняться.

Всё это бурлило в голове Лидса, перекликаясь и сливаясь в нечто общее, клокочущее, требующее выхода наружу. Сейчас! Немедленно! И пренепременно навсегда! Живая энергия, протискивающегося сквозь рамки металлодетекторов народа, сеяла искры на сухость давно залежавшегося хвороста.

— Что, как? — нежданно толкнул в бок Будда и расплылся в чуть хитроватой улыбке.

— Что «как»? — отозвался Лидс, крепко пожав распахнутую ладонь, одновременно пытаясь отыскать взглядом Барбера. Тот был чуть в стороне от напористо тянущего на стадион потока и что-то живо вещал ребятам из фирмы. Очевидно, у рядовых парней из «Анархо» накопилось много вопросов.

— Куда пропали? — продолжил Будда, видимо решив разложить на составляющие свой всеобъемлющий вопрос.

— Да, так… — как можно беззаботнее пожал Лидс плечами. Что-либо пояснять или же совсем откровенничать без присутствия лидера не хотелось.

— Ну, так — значит, так, — чуть скривился Будда, попутно поздоровавшись с кем-то их златановских, зарывшегося лицом в высокий воротник. — Я не праздно интересуюсь, — продолжил он, чуть выталкивая из Лидса общего потока. — Тут про вас спрашивали…

Медленно, но нетерпеливо и даже парадоксально бодро ползущая вперёд змея разношёрстного люда осталась по правую руку. Кто-то оглядывался. Кто-то пытался поздороваться. Много знакомых лиц. Слишком много, чтобы что-то уточнять.

— Кто спрашивал? — наконец отозвался Лидс, когда несколько вальяжных, но скорых шагов, расширили зону личного пространства до приемлемой.

— По ходу, мусора, — чуть прищурившись сознался Будда. — У молодняка на «нулевом тайме» выведывали. У моих, у златановских, просто у ультры. Да, и у ваших тоже, насколько я понял. У касс, да в парке тёрся какой-то горбоносый…

— И что спрашивал?

— За корефана твоего, за Шарика интересовался. Мол, такой-то такой-то, будет сегодня? Не видел ли кто? Но, эту чурку даже поросль раскусила. На лице написано: «мусор». Так что, не ссы, — как-то по отечески ухнул по плечу Будда. — Так, а что за проблемы у Вовасика?

— Да, так… — замялся Лидс. — Припарковался неправильно.

— Припарковался, говоришь… — усмехнулся Будда, снова хлопнул по плечу, кивнул в сторону непозволительно узкой рамки металлодетектора. — Ладно, пошли. Вон, младший ваш уже на взводе.

На контроле билетов и досмотре Бэкхем уже о чём-то переругивался с глыболицыми ментами, ярко жестикулировал, картинно выворачивал пустые карманы. Отчего-то это показалось крайне забавным. Губы Лидса сама собой растянула широкая улыбка, а из головы всё смурное и тягостное словно вымело жёсткой щетиной вечной спутницы грустных дворников. Вместо всего того, что неуклюжим свинцом отягощало думы, встала комичная картина, где он сам, точно также выворачивает карманы, звонко посыпая асфальт озорной звонкой мелочью, может быть, даже разрывает на груди молнию, призывая «блюстителей закона» взглянуть на его честное сердце.

Стало смешно и даже чуточку счастливо. Ноги, немного пританцовывая, легко, почти невесомо, понесли к рамке — вратам в нечто отличное от незримо давящего злобой и смурной ершистостью. От всего того, что другие привыкли звать обычной жизнью…

Холодные пенные волны бились о прозрачность приталенного бокала, так же, как неугомонные мячи в сетке хозяйских ворот. Целых два. Сначала на пятнадцатой минуте. Потом на тридцать четвёртой. Хмельные посетители спортбара горячо бранились и заказывали новую выпивку, переключаясь с созерцания безвольности хозяев поля на обсуждение этой самой безвольности.

Среди прочего люда Шарик смотрелся несколько апатично. Подвешенная почти под потолком плазма не могла передать настоящих эмоций. Тех, что захлёстывают на стадионе. Их невозможно описать словами. Человек способен их ощутить, лишь оказавшись там, где в овальном контуре сливается в единое и неделимое страсть и гордость, почти вселенское горе и упрямое беззаботное, едва ли не младенческое счастье. Где зелёный газон, проминаясь под наглыми бутсами, выдыхает нечто неведомое для остальных — тех, кто за границей магического овала, что зовётся стадионом.