Джей Вэнс - Элегия Хиллбилли

А вот в Йельской школе права меня не покидали мысли, будто я угодил прямиком в страну Оз. Люди всерьез утверждали, что хирурги и инженеры — это не элита, а представители среднего класса, не более того. В Мидлтауне зарплата в 160 тысяч долларов казалась запредельной; выпускники Йеля зарабатывают столько в первый же год после получения диплома, причем многие студенты уже во время учебы тревожатся, что этого не хватит на достойную жизнь.

И дело не только в деньгах или в их отсутствии. Дело в самом отношении людей. Йель впервые заставил меня осознать, что моя жизнь со стороны выглядит странной. Отчего-то мое банальное прошлое вызывало у преподавателей и однокурсников искренний интерес. Подумаешь: родился в Огайо, рос в семье рабочих, окончил государственную школу… Обычные дела для всех, кого я знал. Но в Йеле это казалось необычным. Даже служба в армии — и та в Огайо была в порядке вещей, а вот в Йеле живые участники новейших войн появлялись крайне редко. Иными словами, в университете я был аномалией.

Первое время я даже радовался тому, что здесь нет других морских пехотинцев с южным говором. Однако когда я сблизился с однокурсниками, мне стало немного не по себе от той лжи, которую пришлось бы им нагородить. «Моя мать медсестра», — всегда говорил я. Хотя на самом деле она давно не работала в медицине. Еще я понятия не имел, где живет и чем занимается мой законный отец: тот, чье имя вписано в документы; для меня он был совершенно чужим человеком. Никто, за исключением ближайших друзей из Мидлтауна, не знал о тех страшных событиях, которые случались в моем прошлом.

В Йеле я решил, что отныне все будет по-другому.

Не знаю, что заставило меня передумать. Может, я перестал наконец стыдиться: это ведь не я, а мои родители совершали ошибки, моей вины нет, поэтому нет смысла их скрывать. Но больше всего меня пугало, что до сих пор никто не знал, какую роль в моей судьбе сыграли бабушка с дедушкой. Даже самые близкие друзья не представляли, какой пустой была бы жизнь без Мамо и Папо. Возможно, я просто решил отдать им должное.

Однако были и другие причины. Поняв, как сильно я отличаюсь от однокурсников, я в то же время начал сознавать, как много у меня общего с теми, кто остался дома. Поэтому внезапные успехи стали вызывать в душе когнитивный диссонанс. Во время одной из поездок домой я заехал на заправку. Женщина у соседней колонки завела со мной разговор. Я заметил на ее футболке знакомый логотип. «В Йеле учились?» — спросил я. — «Нет, там учится мой племянник, — ответила она. — А вы где учитесь?» Я замялся, не зная, что ответить. Как ни странно, мне до сих пор не верилось, что я тоже в Лиге плюща. Кто же я теперь: студент Йельской школы права или простой мидлтаунец с бабкой и дедом-хиллбилли? В первом случае можно было бы обменяться с женщиной любезностями и поговорить о красотах Нью-Хейвена; во втором она наверняка сама свернула бы разговор, не желая откровенничать с чужаком. Думаю, на коктейльных вечеринках она с племянником не раз посмеивалась над деревенщиной из Огайо, чуть что хватавшейся за оружие или крест. Я не стал с ней любезничать. Мой ответ был жалкой попыткой найти культурный компромисс: «В Йеле учится моя девушка». После этого я сел в машину и уехал.

Тот случай наглядно показывает внутренний конфликт, вызванный стремительным подъемом на социальном лифте: я солгал незнакомке, чтобы не считать себя предателем. Тому можно найти немало причин. Например, сомнение, о котором я уже говорил прежде: когда успех кажется не просто запредельным, он вообще не для людей моего круга. Впрочем, от этого чувства бабушка почти меня избавила.

Другая причина заключается в том, что новое окружение тебя тоже отторгает — как профессор, который считал, что Йельская школа права не должна принимать абитуриентов из государственных учебных заведений. Сложно сказать, как такое отношение на самом деле влияет на рабочий класс. Все мы знаем, что американцы из рабочей среды не только крайне редко поднимаются на другой социальный уровень, но и с большой долей вероятности не могут потом удержаться на вершине успеха. Я считаю, что определенную роль в их падении играет дискомфорт, который они испытывают, вынужденно отказавшись от своего «Я». Для развития вертикальной мобильности мало одной лишь мудрой государственной политики, еще надо сделать так, чтобы высший класс дружелюбнее встречал новичков.

Все мы возносим хвалу социальной мобильности, однако у нее есть и недостатки. Мобильность предполагает движение, по идее, в сторону лучшей жизни — но при этом многие старые привычки приходится оставлять за спиной.