Эльке Шмиттер - Госпожа Сарторис [litres]

Было только без четверти три, но я уже нервничала. Я начала представлять, как он незаметно уходит из дома. Он рассказывал мне, что Карин часто спит одна, в их комнате, потому что он возвращается домой поздно вечером, а она встает рано утром – из-за детей и по привычке; так дочери пекаря и театральному работнику пришлось выстроить свои будни. Я задалась вопросом, какова была их интимная жизнь; это мы не обсуждали никогда. Сложно было представить, когда у них вообще доходило до этого, ведь в течение дня было неудобно Карин, на выходных в доме были дети, а по ночам они обычно спали раздельно. В свадебное путешествие они не ездили, потому что Карин не хотела никуда ехать из-за довольно большого срока беременности, и, возможно, это стало облегчением для обоих; я не представляла, что можно обсуждать с Карин, кроме ее магазина и семьи; вряд ли она увлекалась акварельной живописью или теннисом, разве только мини-гольфом, но мини-гольфом вряд ли увлекался Михаэль. Их брак был на несколько лет короче, чем наш с Эрнстом, но это ничего не значило; уже через три года все становится одинаково, если идет более-менее хорошо. И все же их брак отличался от нашего; думаю, для Карин Михаэль стал чем-то вроде встроенного шкафа; все, что не вписывалось в ее жизнь, можно было просто убрать, только жизнь уже наступила: дом, магазин и Л., родители, бабушки и дедушки, дети, а позднее – внуки, исключительно практичные, надежные люди, которые воспринимали все, на что не могли повлиять, как погоду. У нас с Михаэлем все только начиналось; я почти ничего не взяла с собой и не ставила никаких целей. Я хладнокровно спланировала эту ночь, но чувствовала себя как девушка на аллее, как женщина в глохнущей машине: я чувствовала себя собой.

Из города донесся колокольный звон. Я решила, что до половины четвертого переживать не стоит; ведь могла случиться любая ерунда, например, перед отелем не было машин, а Л. такой маленький; разумеется, будить никого не станешь, просто дождешься, пока вернется ночное такси; возможно, кто-нибудь поехал в Ф., это может занять больше часа, а заказать поездку заранее Михаэль, конечно, не мог – если бы им позвонили домой и уточнили, действительно ли господину Шеферу нужно подать машину без четверти три ночи к отелю «Драй Кайзер», разразилась бы катастрофа.

Но если мужчина уходит от жены и детей туманной ночью – разве это уже не катастрофа? Я рассказала ему о своем письме, желая подбодрить; но заметила, что немного напугала его, может, даже шокировала; он спросил, почему я не хочу обсудить все с Эрнстом лично. Это бессмысленно, ответила я; ничего уже не изменишь, я только наговорю лишнего и расстрою Эрнста еще сильнее, он захочет узнать подробности, о которых потом уже не сможет забыть; возможно, начнет уговаривать меня остаться, и ему будет еще тяжелее, ведь переубедить меня не получится. Я уже все решила; зачем его мучить, если никакие слова и поступки, ничто в мире не сможет меня вернуть?

Через два дня в газете написали, что у полиции появилась новая версия. «Не исключено, что это было умышленное убийство». По их словам, погибший имел связи с борделями, насколько это возможно в Л. Обстоятельства происшествия – объездная дорога на окраине города, темнота, отсутствие интенсивного движения – вполне допускают, что водитель скрылся с места убийства не случайно. Главным образом об умысле говорит следующая деталь: на погибшего был совершен наезд на большой скорости, следов торможения не обнаружено. Если водитель не находился в состоянии тяжелого опьянения – а подтверждений этому факту нет, напротив, по следам шин можно сказать об уверенном управлении автомобилем, – как можно было задавить пешехода прямо под горящим фонарем? Значит, это было сделано умышленно.

Четверть четвертого. Пепельница переполнилась; я положила в рот мятный леденец, еще раз напудрила нос и тщательно накрасила губы. Закричала сова. Слабо освещенная парковка хорошо просматривалась, но пешком ему в любом случае было идти слишком далеко, тем более с чемоданом. У нас не было времени оговаривать такие детали, но я предполагала, что он, как и я, соберет лишь самое необходимое; возможно, возьмет только маленький чемодан, который на всякий случай держал в бюро. Я не знала, бывал ли он в Венеции – возможно, моя идея показалась ему абсолютно дурацкой, но он тактично промолчал? Но это не могло помешать ему прийти, ведь он мог переубедить меня, и я поехала бы с ним в Хельсинки или в Варшаву. Если бы мы оказались у нас дома, я бы показала ему на глобусе, где уже успела побывать: в М. и Ф., на юге Испании и на Майорке, в Копенгагене (с кегельным клубом) и Будапеште (с кегельным клубом), в Шварцвальде, в Лондоне (с кегельным клубом) и в Праге, и еще в Альпах. Мы постоянно ездили в одни и те же места, потому что Ирми предпочитала знакомую обстановку, Эрнст тоже, а мне было все равно. Даниэла всегда была трудным и молчаливым ребенком; невозможно было понять, что доставляет ей радость, это могла оказаться корова на лугу или Карнаби-стрит, причем чаще всего на Карнаби-стрит ей был нужен луг, и наоборот. Все знакомые мне точки на глобусе находились совсем близко друг от друга, но мне опять же было все равно, потому что мне было все равно почти всегда. Я не знала, какие точки показал бы мне Михаэль, какой бы у него сложился узор. Бывал ли он в Париже? Конечно! В Лондоне, Нью-Йорке, Риме и Вене? Я предполагала, что да; возможно, он доехал и до Австралии, может, путешествовал в молодости по миру. Я представила его в Бельгии, на каком-нибудь маленьком вокзале. Были ли у него усы? Ездил ли он в Индию, куда сейчас стремятся многие студенты, интересовала ли его бедность, переселение душ, опиум? Я о нем почти ничего не знала. Я даже не взяла с собой ни одной собственной фотографии; я хранила их в дубовом сундуке в прихожей, в картонной коробке – в том числе фотографии моей матери в молодости и мои детские снимки; позднее – карточки с помолвки и свадьбы и, наконец, с рождения Даниэлы. Потом добавились семейные моментальные фото, которые задумывались как милые, но получались бездушными: люди с тортом во рту или сосиской в руке, с пятнами солнцезащитного крема на носу или спящие в тени, моющие машину, меняющие пеленки или пекущие пирог. Иногда – воспоминания о днях рождения или особых поводах, но вовсе не такие тщательные и достойные, как снимки моей мамы: прислонившейся к комоду, в лучшем костюме, на скамейке под виноградной лозой, с моим папой на помолвке, перед церковью и, наконец, на серебряную свадьбу.